Стремглав к обрыву - [61]

Я дорого заплатила за свою наивность. После той ночи он приходил ко мне так же часто, как прежде, но мы почти не разговаривали. Занимались любовью или шли в кино, или наоборот. Поздоровавшись, он спрашивал, какие у меня планы, чего бы мне хотелось; иногда выполнял мои желания, иногда нет – в зависимости от настроения. Реже дразнил меня и стал более вежливым и предупредительным. Но вместо того, чтобы радоваться этой перемене, я чувствовала себя уязвленной. Каждый раз, когда он подавал мне пальто, брал у меня сумку, прикрывал окно и потеплее укутывал меня одеялом, мне казалось, что, наверное, он проявляет такую исключительную заботу о моем теле лишь потому, что моя душа совершенно перестала его интересовать.

Однажды вечером он пришел, когда я читала Ницше для экзамена по немецкой литературе. Была середина недели, я его не ждала и очень обрадовалась. Я сидела на кровати полураздетая, откинувшись на подушки, читала и делала выписки.

– Привет, – сказал он, положив свои книги на тумбочку.

– Привет.

Он снял пиджак, подошел к кровати. Усталый, хотя Пасхальные каникулы только что закончились. Я смотрела на его лицо и думала, что ничего теперь не знаю о его жизни. Не знаю, чем он занят. Почему так устает. Он тоже смотрел на меня, потом перевел взгляд на книгу у меня на коленях.

– Готовлюсь к экзамену, – объяснила я.

– Да? – спросил он, и я поняла, что он смотрит не на книгу, а на мои голые ноги.

– У тебя усталый вид. Хочешь кофе?

– Только что пил, спасибо.

Он считал естественным по дороге ко мне перехватить чашечку кофе. Может, это и правильно.

– У тебя трудная неделя? – спросила я.

– Нормальная, – ответил он. Положил руку мне на бедро и принялся легонько поглаживать его через тонкую ткань сорочки.

– Ладно, не хочешь говорить, не надо, – сказала я. – Ты пришел очень кстати. Расскажешь мне о Ницше.

– Ну да, за этим и шел. – Будто мне на самом деле прекрасно известно, зачем он здесь. Но, увы, до этой минуты я действительно не знала – или не решалась признаться в этом себе самой.

Ему же нужно от меня только одно.

Я чувствовала на своем бедре его сильную нетерпеливую руку и по сардоническому выражению лица видела, что он читает мои мысли.

Ему плевать, если мы вообще больше не будем разговаривать. Ему нужно только одно.

– Удобная квартира, – заметила я. – Всегда можно заскочить после занятий и быстренько поиметь удовольствие.

– А ты разве не для этого ее сняла?

Его рука по-хозяйски поползла вверх. Будто слова были сами по себе, а все остальное само по себе. И вдруг я с досадой почувствовала, что мое тело отвечает на его ласку.

– Отчасти, – покраснев, ответила я. – Но ты как-то нехорошо это сказал.

– Все, умолкаю. – Он наклонился и стал целовать меня в шею, в ухо.

– Ты, по-моему, и не собирался со мной разговаривать. – Я с удивлением заметила, что мой голос прерывается, а руки обнимают его и притягивают поближе.

Он ушел, а я еще долго лежала и думала, чем же это все кончится. Он как будто специально изгонял из наших отношений все, кроме постели. Сначала мне казалось, что это – естественный и неизбежный результат нашей ссоры. Мы оба еще сердились друг на друга и чувствовали себя неловко, и только в постели неловкость исчезала. Но потом я испугалась. Чем лучше я понимала, что происходит, тем меньше радости доставляла мне близость с ним. А радость, когда она была, лишь усиливала тревогу. Меня всегда немного смущала физиологическая реакция, которую вызывал во мне Дэвид; теперь же, осознав свою беспомощность перед собственными инстинктами, я впала в панику. Я сама себя презирала за то, что не могу ему отказать. Мне казалось, что, если я сейчас сумею удержать Дэвида, постепенно все наладится, будет как прежде, а может, и лучше. Но я не заблуждалась на свой счет: я знала, что не порву с ним, даже если никаких перемен к лучшему не произойдет. Я не могла порвать с Дэвидом, так же как не могла отказаться от своей мечты разбогатеть. Дэвид и богатство – в этом мне виделась цель жизни. И виделась слишком давно.

Мать продолжала мне звонить, но встретились мы только в мае. Она позвонила в пятницу и попросила пойти с ней к врачу. Ей не хотелось идти одной, а Берта Ландау слегла с радикулитом. Я думала отказаться, спросить, почему бы ей не сходить с отцом или с кем-нибудь из подруг. Сейчас я благодарю Бога за то, что согласилась, хотя толку от меня было немного.

Мы встретились у входа в клинику, а потом долго сидели в очереди в обшарпанной маленькой приемной; она болтала с женщинами, с которыми, должно быть, познакомилась за время беременности. Большинство из них были совсем молоденькие, но я с удивлением увидела двух пуэрториканок, больше похожих на бабушек. Они быстро говорили друг с другом по-испански и не обращали никакого внимания на окружающих.

Ждать пришлось больше часа. В приемной было душно, а я не успела пообедать, меня тошнило и сильно болела голова. Сигарета не помогла, я уже собиралась извиниться и выйти на улицу, но тут медсестра вызвала мать. Врач был на вид совсем молоденький и какой-то «ненастоящий»; он безо всякого смущения и, кажется, с искренним интересом задавал матери вопросы, смысла которых я в то время не понимала. Кровавые выделения, моча, шевелится ли ребенок в утробе. Нет, не шевелится. Когда мы выходили из кабинета, он ободряюще похлопал мать по спине, а меня попросил задержаться.