Стремена - [4]

— Да, да, жизнь не кончается.

Сердце стало шире, но передняя больницы сдавила его. И не холодом, не мраком, — ладонями, что хватали из рук последние бумажки. С трудом подавила боль и в палату вошла с улыбкой.

— А ты мне сегодня снилась.

— Да? это хорошо… И какой снилась?

— Пришла с большим узлом, — начал Пимен и нахмурился: — Я только о еде и думаю. Продай что-нибудь из картин, а то…

— Из картин? — вздрогнула Феля. — Видишь, как все совпадает: я несколько дней только об этом и думаю. Меня даже глаза твои невзлюбили за это… все снятся, будят меня…

— Ничего, продавай. Меня опять знобит, опять головокружения. Говорят, питаюсь плохо, грозят осложнениями.

— Да, да, я продам, продам. Перевезу тебя, каждый день буду топить. И мне дома тяжело…

Шептала о криках, о ржанье, о ночной Москве, о шевелившейся в углу ситцевой занавеске. А Пимен порывался взять у нее узелок. Не мог слушать и стискивал зубы.

— Есть, есть, — гудело в нем…

VIII

Оттаявшие днем ледяные бельма впустили в комнату лунный свет, и глаза, когда Феля уснула, заговорили:

— Убивать можно.

— Можно? А если смерти нет?

— Это бога нет, а смерть есть!

— Есть?

— Люди каждый день умирают.

— Это кажется: они не умирают, — уходят друг в друга.

— А-а! Ну, а есть они хотят?

— Хотят.

— Значит и смерть есть!

— Голодные даже трупы едят.

— Выкапывают их.

— Крадут и едят.

— Да, все едят.

— И детей?

— Своих?

— Да… и чужих воруют…

— Всех, все едят.

— Вот нам бы поесть.

— Да, и вдоволь.

— Е-е-есть!

Глаза детей, баранов и козлов в ужасе закричали:

— Мама! ма-а-а, съедят!

— Мэ-э-э!

Детские глаза звенели «а-а-а», а бараньи «э-э-э». Коровьи захлебнулись жутким мыком. Голова Фели с подушки прыгнула в звеневшую тишину. Вокруг тяжело клубилось дыхание. С освещенной луною стены свирепо уставились глаза голодных: помешала. Глаза детей сияли ей, как матери. Глаза баранов и козлов были широки, но улыбались, будто увидели пастуха.

«Это оттого, что Пим там… Нет, вчера читала о голоде и людоедстве, — решила Феля, но тут же выпрямилась и вскочила: Зачем я поддаюсь этому?» Зажгла свет, порывисто прошла в угол, сняла с огромного полотна занавеску и глянула на него.

Подвал тюрьмы. Окно забрано решеткой. Квадраты света выхватывают железную дверь и пятерых. Старший тюремный надзиратель. Перед ним, на полу, три младших держат арестанта в синей куртке. Один мешает ему выпрямиться, а двое заковывают его в кандалы. Одна нога уже закована, другая прислонена к наковальне. Лица надзирателей разгорячены: Кандальник сопротивляется, грозит рукой, кричит… Надзиратели бьют по заклепке торопливо, промахиваются, и на желтоватой ноге Кандальника темнеет иссиня-красное пятно. Глаза старшего выпучены… Напруженная рука Кандальника, его влажные губы и яркие глаза кричат:

— Закуете?! Заковывайте! А еще что сделаете?! Убьете?! Убивайте!.. А еще что?! Ничего… А если я не один?! Если я это все?! Все, понимаете? Даже вы!.. А не вы, так ваши дети! Или вы довольны жизнью?! Трусите только, пресмыкаетесь! А я всем недоволен и ничего не боюсь!.. Вот заставьте меня быть довольным! Ну, заставьте! Не можете?!

Крики стегают надзирателей. Они спешат, промахиваются, бьют по ногам. Боль Кандальника вступает в ноги Фели, и она ежится. Это в нее впиваются руки надзирателей. Это она, смятая, лежит на полу… Это ее заковывают.

Болезнь помешала Пимену отвезти Кандальника тем, для кого он писал его: на окраину, в клуб фабрики, на повседневный ветер невзгод, радости и тоски фабричных корпусов. Его глазами, синяками и кандалами, его сжатой в гневе рукою вместо выветрившихся и поблекших слов хотел он напоминать о неугасимом.

IX

В марте, за Курском, идущих с севера на юг бродяг порою ждет радость. Случается это вдруг, вот так:

Устали месить опорками и котами тающую кашицу, издрожались на ветру, а впереди все те же следы копыт чашечками, все тот же растертый полозьями навоз и снега. И вдруг из-за пригорка в глаза плеснет черной далью…

— О-о, вон где весна!

И забыта усталость, шире шаги, шире груди. Встречу плывет черная, обогретая солнцем, в изумрудной паутине земля.

Бродяги спешат к ней, окунаются в весну и, сияя, глядят назад. С пригорка зима машет им тлеющими рукавами грязной рубахи. Из балочек и лощин зияют бельмастыми белками осевшие снега. А впереди весна, тепло…

Из утра в утро спешила Феля в серый старинный дом. Перебирала бумаги, писала, заседала, томилась без экскурсантов. Потом, в поисках денег, сновала по знакомым, а от них на рынок, в больницу, к Пимену. И опять на службу, и, и, — конца этому не было. Лживыми казались слова, будто РСФСР - мать трудящихся. Мать! В ней трудящийся — кляча. Тянет? и пусть тянет, пока не свалится. Тогда о нем, может быть, вспомнят.

… И вдруг, как там, за Курском, плеснуло: подошел прямоволосый, что в бумагах перед «заведующий» крючком выводил «Зам»:

— Вам бы в отпуск пора. У вас неладно, я слышал…

Феля вспыхнула и растерялась:

— Да, да, отпуск, это хорошо, это, я уж и не думала… кстати это, я.

— Ну вот, складывайтесь…

Юльливая, бесконечная, служебная тропочка, как зима с пригорка, замелькала папками, связками, докладами и… пропала…

X

В книжных и антикварных лавках появилось объявление о продаже Кандальника…