Стрекоза ломает крылья - [19]

— А нет ли сейчас в лагере комсомольской ячейки, кто ее возглавляет? Кто из женщин наиболее активен и ругает фюрера? Есть ли среди них жидовки? Все это надо быстро узнать и рассказать мне. Понятно?

— Мне все понятно, господин Фишер, и я постараюсь ответить на ваши вопросы. Я вам так обязана...

— Не стоит благодарить, Лена. Однако требуется одна формальность для порядка: надо подписать вот этот документ — обязательство оказывать помощь делу Великой Германии Адольфа Гитлера. За разглашение тайны нашего сотрудничества вас ожидает...

— Давайте документ. Я понимаю, что меня ожидает, и не откажусь от своей подписи.

Фишер подал стандартный листок с отпечатанным на нем по-немецки текстом подписки о сотрудничестве с немецкой разведкой. Науменко быстро подписала его и поставила дату.

— А теперь, Ле-на, ты должна избрать себе псевдоним.

— Какой?

— Фиалка, ромашка, стрекоза, — перечислял Фишер.

— Стрекоза, — согласилась Науменко.

16

Когда Стрекоза вошла в барак, все обитатели его спали. Она легла на деревянные нары, закуталась в тряпье. Сон не шел.

Она понимала, какую страшную тяжесть взвалил на нее Фишер, понимала, что пошла на предательство, сознавала, что не могла теперь ничего поправить, отказаться от своей подписи, от липкой клички.

«Была бы здесь мама, — думала она, — вместе что-нибудь придумали бы, а теперь... придется самой, самой...»

Шли дни. Стрекозе казалось, что Фишер перестал ее замечать. Она думала, что теперь он проверяет ее и, может быть, кому-нибудь из девчат приказал следить за ней. Она старалась поменьше говорить с теми, кто пытался откровенничать, мечтать о будущем.

— Какое тут будущее? — хмуро отвечала она.

— Надо бежать отсюда, как только подойдут поближе американцы, — шептала ей Зина Клевцова.

— Ну и беги! А куда побежишь, если за спиной фриц с овчаркой?

— Куда? Да в любой лес. Отсидимся день-два, а тут и американцы. Надо момент только выбрать. Ты там, Ленка, в штабе поразведай. Немцы-то меж собой, наверное, разговоры ведут. Что интересного узнаешь — дай нам знать. Договорились?

— Ладно, — согласилась Ленка. — Только ты не болтай об этом всем.

Стрекоза рассказала Фишеру о Клевцовой.

— Клевцова? — сказал он. — Это похвально! Это очень хорошо.

Через день Клевцова из лагеря исчезла. Увели ее днем с работы в контору брикетной фабрики — и с концом.

Одни говорили, будто нагрубила она мастеру-немцу, другие рассказывали, что Клевцова в обед выплеснула на пол бурду и призывала всех женщин и девушек объявить голодовку, чтобы хозяин улучшил питание. И только Науменко молчала.

Через три дня по доносу Стрекозы была схвачена Маргарита Белая. Ее Ленка запомнила с эшелона, а теперь узнала, что Белая как раз и есть еврейка, до войны работавшая корреспондентом комсомольской газеты на Украине.

17

Прошел месяц молчания. Сорокин уже надоел вопросами о письмах своей квартирной хозяйке, на адрес которой он просил Анну писать ему.

И вот он читает ее первое письмо, написанное по-русски:

«..Милый Виктор!

Я все еще продолжаю стажироваться, хотя занятие это мне порядком надоело. Но ты сам знаешь, что преддипломная практика обязательна для всех. Без этого не допустят к защите диплома.

Теперь, когда я давно не вижу тебя, я как-то по-особому остро чувствую, как мне будет недоставать тебя, мой славный, мой честный мальчик... Я с содроганием думаю о том, если политический барьер не позволит нам осуществить мою мечту, и мы не сможем постоянно быть вместе... А время летит быстро, приближаясь к тому дню, когда нам вместе придется решать эту нелегкую задачу... Я не могу отказаться от мысли выехать в Рур, где я надеюсь стать во главе заводской клиники. И я, честно говоря, уже привыкла к этой мысли. Эта работа меня очень прельщает. Но ты, Виктор, стоишь теперь на этом пути, и я каждый день терзаюсь мыслью о том, что мне не удастся убедить тебя последовать за мной, хоть ты и говорил не раз, что готов со мной в огонь и в воду. В воде ты уже был, а вот сможешь ли шагнуть в огонь? Я так хочу всегда чувствовать твою сильную руку, слушать твой милый голос, смотреть в твои бездонные глаза, пить твою ласку...

Думаешь ли ты обо мне, Виктор? Я прошу тебя взвесить все «ЗА» и «ПРОТИВ» и найти в себе силы для правильного, мудрого решения вставшей перед нами проблемы. Ты столько раз говорил мне о своей любви... Неужели ты не можешь доказать это на деле?

Скоро мы сможем встретиться с тобой в Берлине и в спокойной обстановке обсудить все вопросы. Я с нетерпением жду этой минуты. Жду твоего письма. Анна».

Несколько раз Сорокин перечитывал письмо любимой женщины, но не мог найти решения.

Если раньше он думал запросто объяснить все замполиту полка и жениться на Анне, то теперь, поняв, куда зовет она его, он даже не решался ни с кем обсуждать это, ибо понимал, что ни у кого из офицеров не найдет сочувствия, и все будут осуждать его за связь с женщиной, которая толкает к измене.

«Нет, я не могу согласиться с Анной! — думал Виктор. — Но как прямо сказать ей об этом? Может, она еще образумится, может, поймет, что стоит на неверном пути...»

Потом мысль его перекинулась в Рур, и он увидел себя в новой визитке за большим обеденным столом, украшением которого была она, голубоглазая Анна. Потом представил лицо своего отца, байкальского рыбака, который ни за что не променяет чистые, вечно кипящие, прозрачные воды великого озера, тайгу и горы на все города Европы, в которых потерялся его сын Витька... А мать? Неужели все это надо навсегда забыть, бросить, чтобы всю жизнь говорить на чужом языке, соблюдать чужие обычаи и повиноваться жестоким законам, отвергнутым в семнадцатом дедами и отцами?