Стратег и зодчий - [125]

— Мы не имеем права ради частного успеха ограничивать оперативные решения командиров. Контроль — это не командование. Нужно определить функции комиссаров. Таково мнение Реввоенсовета фронта.

— Мы обяжем Реввоенсовет фронта считаться с мнением Реввоенсовета Республики.

Троцкий всматривался в кубовую темноту ночи. Там, на маневровых путях, стоял солдатский эшелон. У самого хвоста состава красноармейцы что-то варили в котле, подвешенном на тагане.

— Что это за эшелон? — резко повернувшись к Данишевскому, спросил он.

— Вероятно, проходящий эшелон. Сейчас выясню у диспетчера.

— Я спрашиваю не о том, куда направляется этот эшелон, — раздраженно произнес Троцкий, — я спрашиваю, кто в нем едет? Если это красноармейцы, то с такой армией мы не победим. Это кочевники. Посмотрите, как они выглядят. Мы все толкуем о дисциплине и боеспособности армии и забываем, что она начинается с хорошо пришитой пуговицы. Завтра же устройте смотр этому эшелону. Таких людей нельзя пускать на передовую. Нам теперь, как никогда, необходимо быть едиными и действовать объединенными силами… Мы уже начали громить врага. Еще несколько таких ударов, как у Свияжска, и вся Волга станет красной. Я требую, чтоб все наши усилия были слаженны и направлены по одной равнодействующей. Я готовлю удар по Казани. А мне заявляют, что я сковываю действия командующих армиями, не доверяю им. Я требую выполнять мои приказания. Вы свободны.

Из дневника Огюста Жозье.

Сентябрь 1918 г.

«Быть или не быть? Я никогда не думал, что этот гамлетовский вопрос встанет передо мной. Я должен решить: быть человеком или, сохраняя свое маленькое благополучие, остаться обывателем. Быть человеком — это значит поступить так, как поступил Садуль. Он долгое время был убежден в том, что его симпатии к советскому народу, к партии большевиков дают ему право считаться сторонником Октябрьской революции. Нас всех, друзей Садуля, удивило, что в своем письме к американским рабочим Ленин осудил его позицию. Еще больше удивило то, что Ленин доказал Садулю точность своей характеристики, ее обоснованность. Садуль решил вступить в партию коммунистов. Он убежден теперь, что нельзя стоять на утлом мостике добродетельного сочувствия и наблюдать, как сражаются два мира.

«Со старым меня ничто не связывает. Там правят ложь и деньги, — говорил мне Садуль. — Новое наполняет меня радостью братства людей труда».

Теперь Садуль сломал свой мостик и встал на передний край нового мира. Его ожидает по возвращении во Францию смертная казнь.

«Значит, вы решили оставить Францию?» — спросил я его.

«Никогда! Если меня не убьют на одном из фронтов в Советской России, я вернусь во Францию, и пусть меня судят. У меня великий адвокат — народ. Его приговор для меня — самое главное. Внуки коммунаров меня не осудят».

Так что же делать? Быть или не быть? Я помню, как в Миссолунгах, когда мы стояли у могилы Байрона, всем нам, студентам, профессор сказал, что из-под этой могильной плиты доносится стук сердца великого революционера. «Где бы вы ни были, вы должны вспоминать могилу Байрона и сверять свое сердце с сердцем великого англичанина».

Я спрашиваю себя, как бы поступил Байрон, если бы он был сейчас в той Красной Москве, о которой он писал пророческие строки.

Во французском консульстве меня предупредили, что я должен вернуться на родину. После того как я начал работать переводчиком в Народном комиссариате иностранных дел, мне заявили, что теперь мое возвращение должно быть санкционировано Министерством иностранных дел Франции, что я не имел права поступать на службу в правительственный орган страны, с которой Франция не имеет дипломатических отношений. Правда, консул намекнул на то, что если я буду служить в наркомате с пользой для Франции, то правительство щедро отблагодарит меня. Короче говоря, мне предложили стать осведомителем.

— Подойдите к зеркалу, — иронически сказал мне консул, когда я отказался выполнять его поручение, — и посмотрите, на что вы стали похожи. Вы превратились в мощи, на которые напялили отрепья.

Не мудрено стать мощами. Я вешу всего пятьдесят четыре килограмма, Я обменял все свои вещи на картофель, за которым ездил за восемьдесят — сто верст от Москвы. Случалось, что я, не имея сил донести мешок с картофелем, полученным в деревне, вынужден был по пути выбрасывать часть груза.

И все же я никогда не ощущал такого подъема, как сейчас. Мне радостно, что вместе с революционным народом я переживаю его тяготы и беды. Только теперь я понял, что такое дух народа. Но москвичи-пролетарии уверены в своей победе. Голод и лишения можно перенести, но терзания мыслей — нельзя. Все-таки быть или не быть?»

40

Есть какие-то неизведанные силы в человеке, есть люди, подчиняющие их своей воле; в дни, когда над человеком нависает угроза ухода в небытие, они возникают и творят чудеса. Врачи, наблюдавшие за Лениным после его ранения на митинге, поражались. Тяжелое ранение двумя выстрелами с огромной потерей крови обрекало, казалось, на долгое выздоровление, но Ленин выздоравливал быстро. Уже через несколько дней после ранения он требовал, чтобы Свердлов, Дзержинский, Цюрупа приходили к нему с подробной информацией, что происходит в Центральном Комитете партии, в правительстве, как развертываются военные события на Волге, на Севере, как работают продотряды.