Страстная неделя - [9]

— Я возьму его под мышки, а вы, мушкетер, берите за ноги…

И до чего же может быть тяжел труп юноши, просто даже не верится…

Отнесли его в какой-то двор и оставили там преспокойно гнить, такого же человека, как и Теодор, который мог, как и Теодор… который, вероятно, ощутил волнение сердца одновременно с Теодором или чуть раньше… И как знать, может быть, в этом квартале и у него были первые любовные приключения… Кавалерист приближался к родным местам, где прожил свои юные годы, а это настраивало на сентиментальный лад.

Вдруг Теодору подумалось: «Я-то зачем во все это влез? Зачем, какого черта, какого дьявола? Зачем я послушался Марк-Антуана? Разве это мое ремесло? Конечно, я стал сомневаться в себе, но все же, все же!» Само собой разумеется, и отец толкнул его на этот шаг. Сам Тео только забавлялся — портные, оружейники, да еще с такой посадкой, да еще такие лошади… А теперь тяни лямку, как грузчик: ну что ему Бурбоны? Ведь ему следовало бы стать солдатом еще в 1810 году. Тогда люди шли, чтобы сражаться… То была великая эпоха, эпоха победоносная. Как убеждал Теодора его друг Дьедонне пойти в императорский эскорт! Теодор тогда и слушать его не хотел. Он ненавидел войну. Сражаться, ему… да во имя чего? Родина — она была тут, с тобой, а вовсе не в Австрии или в России. С легкой руки отца он привык смотреть на императора как на республиканца, а Республика… Дьедонне был республиканцем. Это уж у них фамильное. Всё слова, одни слова. В Париже находилось все, что влекло его, удерживало… Для людей такого склада, как он, все происходит только в Париже.

У него болезненно защемило сердце: он вспомнил свою раннюю юность, напрасный свой энтузиазм, разбитые чаяния… вспомнил все, что он бросил, разуверившись в себе. Вот где, быть может, она, причина его бездумного легкомыслия, этой тяги к щегольству, побрякушкам, страсть к лошадям, вот откуда «Quo ruit et lethum…» — его собственный девиз! Он пересек улицу Аржантейль; здесь, на другом ее конце, как раз все и случилось.

* * *

Когда в одиннадцатом году отец предложил Теодору нанять вместо него рекрута, сын счел это более чем естественным. Он вытащил несчастливый номер. Ему вовсе не улыбалось уезжать, и поэтому он сказал «да». Впрочем, это «да» скорее было условным, ибо он не знал, как все устроится. Где отец отыщет нужного человека? И вот в один прекрасный день они встретились в этой кофейне на улице Аржантейль, в двух шагах от Павильона Марсан; как все это произошло? Владелец кофейни, здоровенный, кривой на один глаз мошенник с неизменной трубкой во рту и в зеленом переднике, свел их с нужным человеком, с человеком, давшим свое согласие. Парень лет двадцати пяти, он уже отслужил, будучи призван в 1806 году, но за известную сумму готов был снова идти в армию, держался он совсем как тот натурщик у Герена, который позировал обнаженным и безропотно сносил шуточки учеников, и, совсем как тот, видимо, был согласен на все, лишь бы заработать кусок хлеба. Странно все-таки: человек продает себя. Ресторатор говорил и говорил, не давал вставить ни слова и, еще немного, наверняка потребовал бы от нас: «Да вы только пощупайте!» — словно нам так уж необходимо было поставить императорской армии именно богатыря. Несчастный парень, грязная одежда, заскорузлая от пота…

А если они все-таки в Сансе… Но ведь есть же все-таки в Париже армия, которой командуют маршал Макдональд и герцог Беррийский! Есть все-таки.

«Как вспомню того мальчика, которого мы несли с Удето, — блондинчик в разорванном рединготе, весь распухший, из угла рта у него что-то сочилось, а нос забавный, короткий, широкий, лицо тоже широкое, как у того рекрута. Только, пожалуй, чуточку ниже ростом. Одна подробность тогдашней сделки: сколько и кому платить, если он умрет. На этот пункт соглашения я пытался указать отцу… Он меня оборвал: „Да оставь, уже сговорились“. Он обязался выделить ему участок из наших владений в Мортене. Однако, когда год спустя мы узнали, что этот человек действительно умер, как тот в саду Тюильри… пусть он умер от болезни на лазаретной койке где-нибудь в завоеванных областях, скажем в Рёре, пусть не от ядра, не от пули и не при падении с лошади… а все-таки… В конце концов, если я не желал быть солдатом Наполеона, чего ради я сунулся в мушкетеры Людовика XVIII? И куда нас теперь пошлют? Говорят, на высоты Мелэна, чтобы преградить путь Бонапарту. Не хотел воевать в чужих странах, воюй теперь в своей собственной. И почему это обязательно мы будем защищаться более стойко, чем те, что обороняли Гренобль, Лион, Санс? А вдруг войска герцога Беррийского перейдут на сторону Узурпатора! Нас будет там три-четыре тысячи офицеров, в сущности всё мальчишки, легкая кавалерия, гренадеры, кирасиры и мы, черные и серые мушкетеры, с мушкетонами наперевес, ну а еще кто? Предположим даже, мы удержим Мелэнские высоты, что помешает им обойти нас справа или слева? При содействии населения… И ведь из меня выйдет такой же мертвец, как из любого другого, и тоже потечет розовая слюна вот отсюда…» Теодор провел сверху вниз большим пальцем правой руки по подбородку. «Кто же в конце концов получил те деньги, когда наш рекрут в Везеле отдал богу душу? Скорее всего, ресторатор… удивляюсь, как он тогда не оттянул ему губу, чтобы показать нам его нижние резцы. А какой вид был у генерала Лагори там, под деревом, когда в него всадили двенадцать пуль? Только что сейчас Ло де Лористон… сам-то он об этом не думал, а я вот глядел на него… ведь это было на том самом месте. На том самом месте».