Страстная неделя - [8]

Да и сейчас, когда Теодор разговаривал со своим командиром Лористоном, он узнал то самое дерево, у подножия которого был расстрелян Лагори… А Лагори тоже был изменником или нет? Ну, хотя бы с точки зрения Ло де Лористона? Тогда… А теперь? Только подумать, что юный Бонапарт и Жак Ло де Лористон были вместе в Военном училище и вели себя в отношении друг друга как эти два юнца в Гренельской казарме возле его койки — Монкор и виконт де Виньи… Значит, командир серых мушкетеров изменил также и своей молодости?

Увольнения отменены, дан приказ явиться ровно к двум часам в Гренельскую казарму… Марсово поле… Может быть, все это только для вида, а на самом деле их собирают для выступления. Раз королю угодно сделать им смотр, почему бы не сделать его нынче утром? А эти войска, стоявшие лагерем на Елисейских полях, Национальная гвардия, согнанная в Тюильри?.. Во всяком случае, привратник на улице Мартир непременно как следует протрет его Трика соломенным жгутом; главное, содержать коня в чистоте, а там пускай будет смотр или не будет. Надо надеяться, все же не прикажут выступать на ночь глядя, не могут же лошади после учения на размокшем плацу скакать в темноте. Хотя, вернее всего, просто преувеличивают: ну, Лион еще куда ни шло, но Санс! Ведь от Лиона до Санса не ближний путь, конечно, для светового телеграфа не такая уж даль: сигналами можно быстро передать новости на это расстояние, — но для пехоты! Подумав о пехоте, Теодор брезгливо поморщился. Он дал Трику шенкеля и, повернув на улицу Дофин, перевел его на тихую рысь. А некоторые уже говорят о Фонтенбло! Паникеры!

До улицы Мартир можно было добраться несколькими путями. Не особенно раздумывая, он поехал улицей Дофин, а не через бульвары, прилегавшие к площади Людовика XV: ведь для него это была улица тысячи и одного воспоминания.

Коль скоро от Лиона до Парижа более ста лье, то покрыть это расстояние можно дней за шесть, если не менять коня, зато на перекладных в почтовой карете проделать этот путь можно в три дня и две ночи. Потому что даже для кавалерии походный марш — это не скачки. А там ведь пехтура… Два дня назад они были в Лионе, и, если уже достигли Макона, хорошенькое будет дело!

И все же как странно: вот он в парадном обмундировании, в кирасе, в супервесте, в плаще, в каске, с мушкетоном прикладом вниз и наискось, так что он упирается в правое бедро и все время сквозь лосины чувствуешь эту тяжесть, как чье-то постороннее присутствие… вот он, офицер его величества Людовика XVIII, едет по улице Нев-Сен-Рок и подсчитывает, сколько Узурпатору потребуется времени, чтобы дойти до Парижа, до Тюильри, куда сейчас после смотра возвратится король… Положим, что Бонапарт появится у ворот Парижа, на кого можно рассчитывать? В Париже — королевская гвардия: пять тысяч офицеров, одних офицеров, без солдат, причем не у всех даже есть лошади; что же касается пехоты, то дело ограничивается швейцарцами и дворцовой стражей. А сколько их? Вряд ли наберется четыреста. Да еще за вычетом швейцарцев, отправленных в Мелэн. Части, расквартированные в Париже… Уж кто-кто, а серые мушкетеры знают цену этим людям: вовсе ненадежный сброд, еще не износивший лохмотьев Империи, офицеры открыто ненавидят королевскую гвардию, а большинство солдат прошли всю Европу под трехцветными знаменами. Можно ли рассчитывать здесь, в Париже, спешно привести в действие еще и другие силы? Были, конечно, студенты Школы правоведения, которые выкрикивали: «Да здравствует король!» — выстроившись под деревьями перед Аркой Елисейских полей. Вот уже десять дней, как была открыта запись в королевский корпус волонтеров, и явились записываться только эти самые правоведы; в прихожих Тюильри листы были сплошь покрыты их подписями. Теодор сам видел. Но в Венсене, говорят, старый хрыч Вьомениль зря сидит и поджидает этих волонтеров, бесплодно теряя дни, которых ему и так осталось немного. Что же касается «стихийных» проявлений преданности на улицах Парижа, столь явно роялистского Парижа, то проявляли обычно свои верноподданнические чувства лишь небольшие группки энтузиастов, а вокруг было пусто, жители поспешно захлопывали ставни, выглядывая в щелочку одним глазом. Когда же это было — дай бог памяти! — кажется, во вторник, в саду Пале-Ройяля Теодор видел, как такая вот группа шла напролом, вопя во всю глотку, переворачивая стулья; девушки убегали от них в Деревянную галерею, а рядом стеною стоял народ, храня упорное молчание, не пряча неприязненных взглядов, хорошо знакомых мушкетеру по собственному опыту. Было это во вторник, а сегодня воскресенье. А вчера, в субботу, не где-нибудь, а в Тюильри, неподалеку от «Кафе фельянов», на крики «Да здравствует король!» какой-то молодой человек в длинном рединготе взял да и ответил криком «Да здравствует император!». Правда, он за это здорово поплатился: даже женщины орудовали зонтиками. Ведь вчера тоже шел дождь. Не особенно-то приятно было смотреть, как юношу, ровесника Теодора или, может быть, чуть-чуть постарше, повалили на песок аллеи, и он лежал в разодранном рединготе, с рассеченным в кровь ртом, а глаз… Теодор старался не вспоминать об этом глазе! До прихода пикета, за которым пошли на пост к Пон-Турнан, надо было унести тело. И вот эта скотина, подпоручик Удето, заметив проходившего мимо военного, резко его окликнул, но потом узнал Теодора, известного всем кавалеристам своей лихой ездой, тем паче что в Гренельской казарме они ночевали в одном помещении.