Страсти по Анне - [2]

Поздно вечером, разбирая мне постель, Таня ребячливо и вместе с тем просто улыбнулась мне.

— Анна Николаевна! В ваши сети попал еще один несчастный! Алексей Петрович передал вам записку.

Я была уже в пеньюаре.

— Подай мне ее! — приказала я.

Суть — банальна, признания глупы, стихи — дурные. Я поморщилась, скомкала бумажку.

— Таня, когда он тебе дал записку?

— Как только пришли и в руку прямо сунули этот конверт, — и заговорила быстро и тихо: — Грех вам, Анна Николаевна! Негоже замужней даме головы кружить господам. Нехорошо. Сидят они, беседуют себе, а то и дело на вас смотрят! И как смотрят!.. Нельзя так!

— Почему ты стыдишь меня, Таня? Им должно быть стыдно! Быть в доме своего друга и ухаживать за его женою — не грех ли!

— Ах, не знаю, моя милая Анна Николаевна!

— Записку выбрось! — сказала я, укладываясь в постель.

Таня прибрала мои вещи.

— Может, сжечь ее? — спросила она все так же строго.

— Делай, что тебе угодно! Хотя нет. Положи записку мне на столик. Вот так. Она мне еще пригодится.

На следующий день я предъявила злосчастный клочок бумаги Александру Михайловичу.

— Ваши друзья стали проявлять излишнее рвение. Извольте видеть!

И я положила перед ним записку. Александр Михайлович взял ее, пробежался глазами по первым строчкам. Отложил письмо в сторону.

— Записка носит сугубо личный характер, как я понял, — сказал он. — Я не имею права ее читать, даже с вашего разрешения. Однако чего вы добиваетесь, придя ко мне в кабинет и размахивая у меня перед носом этой бумажкой?

Я не знала. Я ждала упреков, криков, проклятий, ревности, в конце концов, и натолкнулась на холодное равнодушие. Мне захотелось плакать, но было стыдно. Я присела на кожаный диван. Александр Михайлович сочувственно улыбнулся мне.

— Мне отменить гостей на следующий четверг? — спросил он.

— Не стоит из-за такой мелочи изменять старой привычке, — сказала я, поднимаясь.

Когда я уже была в дверях, Александр Михайлович окликнул меня. Я повернулась.

— Анна Николаевна, — сказал он, — никто не сможет вас огородить от вас же самой. Понимаете? Вы порой совершаете необдуманные поступки. Велите Тане приготовить вам кофе. Вы бледны.

Я не нуждалась ни в его словах, ни в его помощи! Да, мои необдуманные поступки обращались против меня самой все чаще и чаще! Я чувствовала себя грешной женщиной! Эта язва сидела во мне, душила меня! Я не могла избавиться от нее ни на минуту. Когда мне говорили о любви, когда целовали руки, когда я улыбалась другим мужчинам, меня не оставляло ощущение того, что я — грешу. Грешу против Бога и мужа.

Я смеялась остротам Сергея Ивановича, принимала от него цветы, но в душе ненавидела себя за то, что смеялась. Я смотрела на Алексея Петровича и улыбалась ему, в душе кляня свое кокетство и милую болтовню. Я должна была вернуть ему его записку и просить прощения. Но я знала, что не сделаю этого, и ненавидела себя все больше и больше! Пусть пишет мне стихи, если ему хочется, я не собираюсь мешать его фантазии!

Я не знала, как мне жить дальше: с одной стороны, я заманивала мужчин в игру улыбок и ничего не значащих обещаний, а с другой — мне она была противна. Я никогда не изменяла мужу, даже думала об этом как о противоречащем самой природе, но в то же самое время считала себя грешницей. И не потому, что обманывала других людей, подавая им несбыточные надежды, а потому, что обманывала в первую очередь себя, зная о своей роковой глупой верности супругу.

Во время венчания, когда седобородый священник обводил нас трижды вокруг аналоя, я думала сразу о нескольких вещах. Я боялась оступиться, уронить с головы драгоценный венец, наступить на подол платья. Я думала о том, что произойдет, когда окончится венчание и день станет ночью. И о том, что отныне навеки я принадлежу только своему супругу перед Богом. От обеих мыслей мне становилось страшно.

За время нашего супружества я так и не узнала, о чем тогда думал мой муж. Как не узнала о его привычках и вкусах. Он никогда не навязывал мне свое общество. Я не старалась его остановить, когда он уходил. Он был равнодушен к моим дерзостям и капризам, которые называл ребячеством.

Я мало знала о нем и не могла угадать ни его прошлое, ни его теперешних мыслей. Он выводил меня из себя своей проницательностью. С легкостью фокусника он облекал сокровенные мои чувства в слова, которых я боялась. Он мог, если хотел, предугадывать мои желания, читал в моей душе, как в открытой книге.

Я обычно объясняла это его возрастом, а не жизненным опытом. Порою я была невыносима не только с ним, но и с самой собой. Я беспричинно нервничала, устраивала истерики, бросала и била посуду. Он говорил о моем поведении на языке медицинских терминов. Я в ответ запиралась в своей комнате. Вечером он натыкался на закрытую дверь.

— Что вам угодно? — спрашивала я.

— Пожелать вам спокойной ночи, — отвечал он.

— Извините, но я уже раздета и не могу встать, — говорила я.

— Спокойной ночи, — желал он мне из-за двери.

— И вам! — отвечала я, а потом смеялась как сумасшедшая. Но ночью плакала, потому что боялась одиночества.

Я изводила Таню тем, что жаловалась ей на свою скучную и глупую жизнь. Я говорила, что нахожу себя злой, бездушной и бестолковой.