Страшные истории Сандайла - [67]

– Джек?

Я поворачиваюсь, выставив вперед локоть, и вижу перед собой черную бровь, широким росчерком приподнятую над темным глазом на строгом лице сродни тем, которыми живописцы в старину наделяли святых. Мой локоть врезается ему в ребра, от удара, пришедшегося в солнечное сплетение, он сгибается пополам и неподвижно замирает, будто вот-вот развалится на куски.

Имя – вот что меня поразило. Джек. Оно хоть и самое распространенное, но он так задушевно шепнул мне его на ушко. Я до сих пор чувствую в его голосе трепетные нотки. В виду он имел именно ее, мою сестру.

Глядя в мои глаза, он в них что-то замечает – то ли цвет, то ли не такой сильный дух, стоящий за ними.

– Понятно, значит, это не она, а ты, – говорит он, – и меня, вероятно, не помнишь.

– Отчего же, помню, – возражаю я, – ты тот парень, с которым Джек попыталась бежать. Который увез ее тогда из Сандайла. Но Мия вас поймала. А я ее сестра. Если ты вдруг не помнишь, меня зовут Роб.

Его имя напрочь вылетело у меня из головы, неразличимо слившись с сонмом лиц других выпускников частных школ в глаженых рубашках, растворившись в пучине мужских имен студентов Гарварда, популярных на восточном побережье, всяких там Франклинов, Джефферсонов и Логанов, каждый из которых в этой знойной пустыне из кожи вон лез, потея и изнемогая от желания заслужить одобрения Фэлкона. Но вдруг ни с того ни с сего оно всплывает в памяти, поднимаясь на поверхность из глубин разума, и жужжит во рту, будто пчела.

– И снова здравствуй, Ирвин Кассен.

Он смотрит на меня в упор и хохочет, хотя его смех больше похож на лай.

– Такое ощущение, что с тех пор прошло сто лет, ты не находишь? Знаешь, что самое смешное? Я еще тогда думал, что это была ты.

– Что ты говоришь!

Выудив эту фразу, я пытаюсь вложить в нее побольше желчи и скептицизма, что на моем месте сделала бы Джек. «Не все близнецы абсолютно одинаковы. Надо же быть таким тормозом».

– Вообще-то, планировать похитить одну девушку, но увезти совсем другую – это верх беспечности. Ладно, проехали. Что ты вообще здесь делаешь? Я думала, ты из Гарварда.

– На самом деле из Принстона, хотя оттуда я уже ушел.

– Вылетел?

– Не совсем, хотя в некотором роде да.

– За совращение несовершеннолетних?

– Знаешь, во всем виновата политика. Мне устроили показательную порку. Но здесь открылась вакансия адъюнкт-профессора, и я…

– Надо понимать, для тебя это стало понижением в должности, – говорю я, и он соглашается, улыбаясь мне страдальческой улыбкой.

Мы без передыха обмениваемся колкостями, хотя обычно я не очень умею поддерживать разговор. И пока вот так общаемся, все остальное – бар, шум и толкотня – отходит на задний план. Мы замыкаемся в собственном мирке, словно в стеклянном шаре с падающим внутри снегом, который принадлежит только нам и больше никому.

Потом берем напитки и уединяемся в укромном уголке. Касаясь меня коленкой, он рассказывает о своем богатом отце, у которого есть ранчо в Монтане и нефтяные скважины в Техасе.

– Все правильно, – говорю я, – богатенькие папеньки всегда устраивают своих чад в Принстон за бабки. И ты все равно умудрился все профукать.

Он окидывает меня долгим взглядом, протягивает руку, берет указательным и большим пальцами прядь моих волос и дергает с такой силой, что у меня на глаза наворачиваются слезы. Будто собирается вырвать их с корнем.

– Как уже было сказано, я еще тогда думал, что она была тобой.

Мы не сводим друг с дружки глаз, еще секунда, и я зареву от боли. Знаю, что все его слова ложь – не мог он тогда принять Джек за меня. Но зато он каким-то непостижимым образом понимает, что эта идея мне нравится. Он нащупывает во мне слабые, больные места и давит на них. От этого возникает ощущение интимности.

От неожиданного накала момента у меня внутри все бурлит. Мне хочется совершить какой-нибудь решительный поступок – например, отрезать себе палец. Хочу навсегда, навечно, до скончания веков остаться в этом настоящем, лишь бы он вот так на меня смотрел, чуть приподняв бровь.

– Лжецов жарят на костре… – шепчу я.

А когда он наклоняется ближе и переспрашивает: «Что?», целую его.

На первое свидание Ирвин приглашает меня в ресторан французской кухни, пожалуй, единственный в Сьело. На каждом столе красная скатерть в клетку, а на ней серебряная ваза с розой и листом папоротника. До этого мне еще не доводилось ужинать в ресторане.

Он берет меню и говорит:

– Я тебе переведу.

– Да ладно тебе, – говорю я, – французский для меня не проблема.

На его лицо набегает едва заметная тень раздражения. Я испортила ему удовольствие.

Я не полная идиотка. Я вижу, что он поступает так не впервые, для него это обычная практика, что-то вроде ритуала. Этим он и занимается – ведет девушку во французский, испанский, турецкий либо какой другой ресторан, а потом предлагает перевести меню. Меня это не особо напрягает. От мысли о том, что у него было много свиданий с разными женщинами, он выглядит в моих глазах опытным и гламурным. Этакий Роберт Редфорд. Я же чувствую себя другой и даже уникальной – единственной девушкой, которая говорит по-французски. Все это очень волнительно.

Владелец заведения – крупный мужчина с печальным взглядом. Бейджик гласит, что его зовут Пьер, но нам он представляется Питом.