Страшные истории Сандайла - [65]

– Джек, ты ведь сама просила ничего ей не говорить, – отвечает тот, – или уже забыла?

– Ничего не понимаю… – говорю я. – У мамы что, был другой муж?.. Или как?

– Какая же ты дура, – произносит Джек. – Мы приемыши. Ну как, тебе от этого стало легче? – спрашивает она Фэлкона. – Вы с подружкой почувствовали себя хорошими людьми?

– Но ты ведь ее помнишь! – продолжаю я. – Мама была красивой и доброй.

– Я ее придумала, – отвечает на это Джек.

У меня внутри что-то обрывается и долго-долго падает вниз.

– О чем она вообще говорит?

– Когда Джек впервые заговорила о маме по имени Лили, мы подумали, что вреда от этого никому не будет, – говорит Мия, – кто откажет двум несчастным малышкам в маленьком утешении? Но теперь мне кажется, что это было ошибкой.

С этими словами она натянуто улыбается и смотрит на Джек.

– Ну что ж, – продолжает Джек, – тайна наконец открылась. Теперь можно выкладывать все.

– Мы старались делать все правильно, – говорит Фэлкон. – У нас не было опыта общения с детьми.

– Еще бы, – отвечает ему Джек, – вы ведь не настоящие родители.

У Мии кривится лицо, по щекам катятся слезы. Мне до жути страшно, ведь она вообще никогда не плачет.

– Вообще-то, Джек, это можно было сделать по-другому.

– Выкладывайте, – говорю я, чувствуя в душе неистовый прилив мрака; я задыхаюсь, будто тону, – и немедленно.

– В Сандайл вы прибыли, когда вам было по пять лет… – начинает Фэлкон.

– Они с Мией удочерили нас в Небраске, – добавляет Джек.

Пару секунд они все смотрят друг на друга. Такое ощущение, что все это время у них был этакий закрытый клуб, в который меня никто не пускал.

– Ненавижу вас, – говорю я, – ненавижу вас всех.

Мия кладет мне на спину теплую, ласковую ладонь.

– Роб, ты знала, что сама выбрала каждой из вас имя? Заговорили вы очень поздно, только когда вам исполнилось по шесть лет. Я знала, что вам просто нужно было время. Эйнштейн произнес свои первые слова только в пятилетнем возрасте. Это случилось, когда я купала вас в ванной. Ты произнесла: «Роб» и показала на себя. Потом ткнула пальчиком в сестру и сказала: «Джек». Это было первое, что я от вас услышала. Считается, что растить детей просто здорово, – с улыбкой продолжает она. – Знаете, временами так оно и было. И еще одно – даже если бы у нас с Фэлконом все сложилось иначе, я бы все равно никогда не променяла вас ни на кого другого.

В ее голосе явственно слышится любовь, но вместе с тем и печаль. Это ответ на вопрос, сформулировать который я никак не могла, слишком занятая собой, хотя в моей голове и бродили смутные мысли вроде того, что Фэлкон мог попросту не хотеть других детей или же Мия была выше этого. Скорее всего, полагала, что им было достаточно и нас с Джек.

– Прости, – говорю я, не успевая даже подумать.

Когда они с Фэлконом решили нас удочерить, Мие, вероятно, было не намного больше, чем сейчас мне. На меня вновь обрушивается это двойственное, ни на что не похожее сочетание чувств обиды и вины – подозрение, что как человек она лучше меня.

– Роб, – произносит Фэлкон, – никаких биологических детей мы никогда не любили бы больше, чем вас. Вы посмотрите на себя. Обе образованные, любознательные, состоявшиеся, хотя это совершенно не мешает вам оставаться самими собой.

На глазах Фэлкона поблескивают вот-вот готовые брызнуть слезы.

– Да, мы далеко не все делали правильно, – продолжает он, – но благодаря вам у нас всегда было много поводов гордиться.

В душе бушует ярость, заполняя всю меня без остатка. Во рту появляется бесцветный, сладковатый привкус.

– Не сомневаюсь, что этот комплимент ты адресуешь самому себе, – говорю я.

– Роб…

– Нет. По твоим собственным словам, ты всегда хотел, чтобы я сама решала, кем быть. Вот для меня и пришло время это решить.

С этими словами я встаю из-за стола.

Да, в этом действительно есть некоторый смысл. По телу пробегает какое-то странное облегчение. В конечном счете я оказалась человеком не пустыни, а прерий. Вскоре я уеду отсюда, больше никогда не вернусь и стану той, кем изначально должна была стать.

Вернувшись в свою комнату, я сжимаю руки в кулаки и пытаюсь дышать. В моем естестве клокочет слишком много чувств, которые надо выпустить наружу.

Я достаю из-под подушки куклу Джек, потом медленно отрываю ей руки и ноги. В воздух вздымается султан опилок.

– Ты всегда была в центре внимания.

Я даже не могу сказать, что именно меня больше всего бесит – что Джек так долго таила от меня правду или что рассказала все в тот самый момент, который, по идее, должен был принадлежать мне.

Я поднимаю глаза и вижу в дверном проеме Джек.

– Я сделала это ради твоего же добра, – говорит она, – тебе лучше отсюда уехать.

– Ты отняла у меня маму, – говорю я жалким остаткам куклы, чувствуя, как красивая, добрая Лили с больным сердцем растворяется в черноте абсолютного небытия.

Потом отрываю голову. Слышится сухой, неприятный треск.

– Я только хотела, чтобы у тебя было что-то хорошее, – продолжает Джек, – приятное воспоминание.

В ее голосе пробиваются нотки сожаления, и на какой-то момент я ей верю.

– Фэлкон рассказал мне обо всем в тот день, когда я пыталась бежать. Я попросила их ничего тебе не говорить. Санденс, пойми, мне правда хотелось тебе помочь.