Страшно ли мне? - [51]

Похороны Тито. Герои-партизаны. Джон Леннон. Черт его знает, что нас ждет впереди.

*

Прочь от юго-фольклора. От притворного смеха. От красных звезд и приспособленчества функционеров из студенческого союза и союза молодежи. От государственных праздников и Дня поминовения усопших. Прочь от скучных ритуалов. Ритуалов лжи и самовосхваления. От эстафет, посвященных мертвому человеку. Прочь от вечного поминания родителей и их родителей, и я задаюсь вопросом, почему мое поколение так на них похоже, хотя мы утверждаем, что совсем другие. Прочь от стариков-связных партизанских отрядов и от моих одногодков, сожалеющих, что опоздали родиться. То есть, во времена героических связных. Прочь от поэтов и гимнов, от самоуправления и соперничества языков, от депрессии и алкоголя, от умничанья у барной стойки и битья поклонов партии. Никому не верю. Ни старикам, ни ровесникам.

Сижу на песке, на берегу Красного моря и наблюдаю за медленными шагами бедуинов. Они ступают мягко, точно стелются по земле. Шагаю по их следам. По пустыне, вдоль моря. Я могла бы, кажется, так ходить целыми днями. Как можно дальше от культа страха, напускной отваги, от обезьянничанья и притворства. От всей этой борьбы за власть и забвения жизни. Бегу навстречу другой жизни, хотя не знаю, существует ли она на самом деле.

Останавливаюсь. Бедуины кланяются солнцу. Каждый на своем красивом разноцветном коврике. Нет, это тоже не мое, это чужое.

Смотрю им вслед.

*

Столько всего еще осталось. Столько никогда не произнесенного. Недосказанного. Смотрю на толпу людей, на венки. Слушаю речи. Полные тепла и скорби. Смотрю на своих детей, как они стоят по стойке «смирно» и поют вместе с партизанским хором любимую песню моего отца.

Он их научил.

Рукопожатия. Объятия. Что теперь?

Дети смотрят на меня осуждающе. Особенно дочь. Понимаю, о чем она думает. И от этого больно.

«Мы уехали в Германию», — все время повторяет она.

Больно.

Когда-нибудь она меня поймет. Или не поймет.

«Мы уехали в Германию».

Сейчас она скажет, что отец умер из-за этого. Потому что мы уехали. Именно в эту ненавистную страну, а не в какую-нибудь другую. Дети могут быть такими чудовищами. Они точно знают, что творится у меня в душе, какие угрызения совести мучат, и с удовольствием заявляют об этом во всеуслышание. Да еще повторяют не один раз.

Однако на это раз дочь ничего не говорит. Подошла, взяла за руку. Молча. Слез ей не вытираю, знаю, что от этого заплачет сильнее.

Смотрю на старых партизан. Сколько их осталось, что от них осталось. Многих помню с детства. Улыбающихся. Решительных. Таинственных. Словно у каждого за плечами не одна прожитая жизнь.

Прощальные залпы. Урна предана земле. Знамена над могилой. Старые, заштопаны вручную. Обгоревшие, со следами пуль. Еще один поклон, еще одна боевая песня. Последний поклон. Наверное, каждый из стоящих здесь, партизан думает, кто будет следующим.

Один за другим они медленно отходят от могилы. Прощальные объятия. Их мир уходит. Где эти знамена завершат свой путь?

Жду детей, которые собирают отстрелянные гильзы. На память. К маме со словами благодарности подходит тот священник, которого отец когда-то убедил не уезжать.

«Разрешите прочитать молитву?»

Мама кивает.

Жду. Так мы с папой никогда и не побывали в Южной Америке. Жду. Скоро молитва закончится. Не знаю, может, отец хотел, чтобы его похоронили в гробу. Урна, пепел. Это действительно конец.

*

Когда-то здесь сжигали книги. Здесь, на этой берлинской площади. Много лет тому назад. Но мне кажется, будто вчера. На площади поставили сцену и динамики. Нас пригласили почитать вслух. Каждый должен был выбрать произведение автора, книги которого здесь когда-то сожгли. Прошло много лет, но, не знаю, почему меня все не покидает ощущение, что это было вчера. Я точно не знаю, какая в этом году годовщина.

Стою на сцене и читаю стихотворение еврейской поэтессы, погибшей в Освенциме. Стихотворение, полное нежности, жизни и тоски. Не люблю свой голос, как он звучит в микрофон, еще хуже, чем по радио. Площадь заполнена людьми. Заполнена уважением и раскаянием.

«Я ее не знал», — говорит организатор торжества.

«Конечно, вы же сожгли ее стихи», — выпаливаю в ответ.

Иногда в разговорах с немцами меня заносит.

«Извини», — быстро добавляю я.

«И где ты только ее нашла», — спрашивает он.

«В антикварной лавке. Рядом с еврейским кладбищем».

Он рассматривает книгу.

Читает поэтесса из Восточной Германии, и публика вдруг начинает возмущаться. На сцене появились три неонациста, которые вырывают у нее микрофон.

«Аушвиц — ложь!» — орут они.

А молодые полицейские, следящие за порядком на мероприятии, стоят, в их глазах — страх. Несколько человек бросаются на сцену, и только потом полицейские зашевелились. Берлин. Это было уже давно. Это было вчера. И может произойти сегодня. Большая Германия меня иногда пугает. Югославия распалась, а Германия растет. Так быстро растет, что восточные немцы уже учат нас демократии. Папа. Мама. Книги.

Только мне бы не было страшно.

*

Сижу в саду нашего дома у моря. Солнце садится, а небо все больше алеет. Что-то меня очень сильно беспокоит.

«Только не говори, что у нас больше нет моря».