Страшно ли мне? - [50]

Янез и Миха стучатся в дверь.

«Пойдем пить кофе?»

«Нет, работы много».

Улыбаются мне. Беру шляпу и иду с ними. Сегодня сюда уже не вернусь. Сегодня советов давать не буду.

*

«Вас встречает шофер?»

Обогнавший нас только что Миха вдруг оборачивается и подбегает к нам. Мы с ним последние. В зале аэропорта. С каждым днем ему все труднее и труднее ходить. Он это скрывает. Прежде всего, от детей и внуков.

«Вас ждет водитель?»

Что за вопрос. Время персональных водителей прошло. Или еще нет?

«Да, да. Целых три».

За нами приехали дочери и один из внуков.

Внук бросается к деду в объятия.

«Все водят машину, и я тоже», — сообщает он.

«Знаешь, мы все спокойно стояли у фотографии Тито и югославского флага. Правда, спокойно. Ты мне все должен рассказать, все-все. Мама, конечно, разрешила посмотреть похороны по телевизору, но это не то».

Мальчик крепко обнимает деда, а у того по щекам катятся слезы.

Зазвонил телефон. В воскресенье, в полдень. «Тито умер».

Я перевожу дух. Длившийся месяцами кошмарный психоз закончился. Это ожидание, клятвы в верности Тито и революции, все эти рассказы в детских садах и школах, о маленьких связных и прочих храбрых героях-партизанах, которые должны были слушать мои внуки. Даже наши дети избежали такой велеречивой революционной истории.

Смотрю на него. Сидит там, бледный. Словно окаменел. Беру его за руку. Я боюсь. В последнее время он перенес несколько инсультов. Проводил время перед телевизором и всякий раз ругался, увидев Тито, который все время, путешествуя на яхте, наносил официальные визиты в «дружественные страны», посещал королей и президентов, радел за мир во всем мире.

Ворчал: «Лучше бы дома с проблемами разбирался».

Когда стало совсем плохо, я отвезла его в наш дом на море. Он лежал в саду, под гранатовой яблоней, смотрел в небо, и был так счастлив, когда вокруг собирались внуки.

Правда. Правда, я не ожидала такой его реакции. «Все кончено», — через несколько минут он взял себя в руки.

«Брось. Он столько времени о нас даже не вспоминал».

«Все кончено», — настойчиво повторил он.

Снова звонит телефон.

«Мы приглашены на похороны. Организовали спецрейс, забронировали гостиницу».

«Я не поеду. Не поеду. И речи быть не может».

Такого я тоже не ожидала.

«Поедем».

«Нет!»

Звоню детям и зову их на помощь. Я же знаю, что будет, если мы не придем на похороны. Даже думать боюсь.

Первой приезжает старшая. Тоже еле сдерживает слезы. Несколько месяцев назад она с детьми вернулась из Лондона, ждет — не дождется, когда снова уедет. Ее очень критическое отношение к нашей стране меня иногда сильно путает. А сейчас она борется со слезами. Мы что, все рехнулись?

Садится напротив отца.

«Папа, ты должен быть на похоронах. Должен».

«Не поеду».

Дочь молчит. Звонок в дверь — это младшая. Обе сидят перед отцом. Смотрят на него. Потом старшая вдруг взрывается. Никогда раньше не слышала, чтобы она позволяла себе орать на отца. На меня — сколько угодно.

«Ты сошел с ума! Ты будешь сидеть здесь один перед телевизором, смотреть на всю эту скорбь и медленно умирать?!»

Тишина. Похоже, она сама испугалась своей грубости.

Его лицо постепенно розовеет.

«Звони, — произносит он, — скажи, мы оба будем на похоронах».

В Белграде он был счастлив. Если это, конечно, можно назвать счастьем. Народные герои, те, кто еще остался, шагали за гробом Тито. Так как он уже почти не может ходить, его усадили на почетную трибуну. Смотрю на решительный шаг героев, несущих награды Тито, смотрю на него, прислушиваюсь к себе. Во мне что-то умирает, что-то, как мне казалось, давно умершее. Видимо, все это до сих пор я носила в себе. До сегодняшнего дня. Решимость, борьба за лучшую жизнь, воодушевление, которое не позволяло нам сдаваться, наше товарищество, и, вообще, все. Маленькая надежда. Теперь она умирает.

Герои. Он. Я. Это их лебединая песня? Это его лебединая песня? Это моя лебединая песня?

По дороге из аэропорта в Любляну внук, не переставая, расспрашивает. Он терпеливо отвечает. У этого мальчика три великих кумира: Тито, дед и Джон Леннон. Одного он сегодня потерял. Осталось еще два. Когда в Лондоне он пошел в начальную школу, не зная ни слова по-английски, его мать весь день нервничала, ждала, что позвонят и скажут, этот эксперимент без знания английского языка провалился. Когда она встречала сына после уроков, он выбежал из школы счастливый.

«Жду не дождусь завтрашнего дня! Знаешь, мы целый день играли в немцев и партизан!»

Слава богу, его мама позаботилась о том, чтобы уравновесить партизанские истории музыкой «Битлз». И тут мне опять становится плохо. Я вспоминаю, как она в пятнадцать лет вернулась из Лондона абсолютно счастливая и с собой привезла немыслимые сокровища. Маленькую пластинку «Битлз» и их плакаты. Она все время крутила одну и ту же пластинку, а плакаты развесила по комнате. Однажды я зашла к ней в комнату, начала что-то вопить о буржуазных декадентах и сорвала со стен все ее драгоценные постеры. Она только смотрела на меня, потом мы несколько месяцев не разговаривали.

До сих пор я чувствую себя отвратительно. Правда, отвратительно. Возможно, ее жизнь была бы иной, не поступи я тогда так. Не знаю.