Странствия с моим гуру - [40]

Я хорошо помню ту ночь… Мы выбирались из родного дома тропинками вдоль пруда, под старым манговым деревом, на котором спали павлины. Я нес на голове узел, и за платок цеплялись колючие ветки… В воздухе носился запах растертых ореховых листьев, голосили сверчки. В последний раз при свете факелов орущей толпы я увидел белый фасад нашего дома. Он показался мне полным покоя и прекрасным, как святыня.

Гуру на минуту задумался, вслушиваясь в голоса цикад за окном и лепет крыльев под потолком.

— Зачем ты едешь в те края? Это только причинит тебе боль…

— Я мог бы ответить тебе просто: здесь жара, а там свежий горный воздух. У меня каникулы. Поброжу по ореховым лесам, буду вспоминать. Но, по правде говоря, сам не знаю, почему меня тянет туда. Сегодня я проснулся с неожиданным решением: еду в Кашмир. Ты веришь в наитие, приходящее по воле провидения? Конечно, я могу остаться здесь. Но все время буду чувствовать, что нарушил высший порядок, что мне следовало бы прислушаться к голосу свыше… Помни, в наши уши вливается вся суета мира, мы рассеянны, вечно к чему-то стремимся. Только в минуты сна и дремоты до нас доносится неясное эхо, как будто кто-то кричал нам, призывал, говорил: «Иди туда, сделай то…» Но разве у нас есть время, чтобы одуматься?.. Радио и то нужно настроить на определенную волну, а что же говорить о нашем сознании и нашем сердце? Мы настолько полны мирского беспокойства и подозрения, что именно голос бога считаем обманом.

Я украдкой присматривался к Гуру. Большие темные глаза под выпуклым лбом, черные волосы, седеющие на висках и зачесанные назад. Белая накрахмаленная рубашка, теннисные брюки, полуботинки. Он мог быть студентом, чиновником, работать в каком-нибудь из министерств. Не раз я уже считал, что мы ничем не отличаемся друг от друга, когда из-под внешне европейской формы проступало его настоящее «я», и мне становилась понятной вся нелепость моих оценок.

Так, однажды на приеме я встретил высокопоставленного сановника. На нем был белый смокинг, он потягивал коктейль и, вежливо склонив голову, издевался над беспомощностью индийских писателей, восхищался грубостью стиля Хемингуэя, потом порекомендовал мне съездить в Амарнатх, в Гималаи. Но все это говорилось с покоряющей свободой скептика, человека, утомленного культурой и достатком. И вдруг на следующий день я налетел на него — он сидел на корточках среди толпы, полуголый, пахнущий чесноком, с лицом, вымазанным кровью жертвенного козла, которому надрезали горло и водили вокруг алтаря, чтобы льющейся из раны кровью обозначить жертвенный круг для богини Кали.

В другой раз я беседовал с издателем серьезного журнала и мы договорились, что я принесу ему материалы о Польше. И вдруг я узнаю, что в тот день он вышел из редакции и, не известив даже близких, отправился паломником в Бенарес. Для его коллег это было совершенно естественно: просто «он услышал глас призыва». Все, что окружает нас, — это «майя», непрерывно меняющийся обман. Жизнь, форма, цвет… Время перемалывает все, все стирают в пыль жернова перевоплощений. Счастлив тот, кто хотя бы ненадолго отречется от окружающего мира и попытается найти свой путь к совершенству.

Удивлялся только я, а пилигримы возвращались домой, снова садились за столы или становились за прилавки магазинов, продолжая работать и вести дела. Если их спрашивали о «духовном испытании», они только улыбались и незаметно меняли тему разговора. Я чувствовал, что стою перед стеной. Их следовало принимать такими, какими они были, не пытаясь судить по нашей, европейской мерке, где наибольшее значение придается деятельности, переменам, но где, однако, чувствуется общая ответственность за судьбу близкого народа, даже всего человечества. А здесь… Когда рассуждающий об идеалах индус равнодушно проходил мимо лежащего на мостовой нищего, мой Гуру терпеливо мне объяснял: «Твоему пониманию это недоступно, а ведь, может быть, именно в этом его предназначение? Помогая ему, я продлеваю его жизнь, а следовательно, и его страдания… Посмотри, он с готовностью принимает судьбу, ждет освобождения. Благодаря смерти он достигнет следующих воплощений, соответственно своим заслугам… И где ты во всем этом видишь место для меня? Зачем я должен в это вмешиваться?»

Я смолкал, но не соглашался. Меня терзал избыток нищеты и страдания. Конечно, я мало мог им помочь, но и не мог решиться на стоическое безразличие.

— Ведь не возьмешь же ты всех их на свое содержание? Уйдет один облагодетельствованный, а вместо него придет целая толпа калек и побирушек. Ты думаешь, они тебя благословят? Они сочтут тебя дураком, который транжирит имущество, и не только свое, но и всей семьи, — объяснял мне Гуру, показывая в улыбке ровные белые зубы, — Ты нарушаешь извечный порядок. Ведь расточительной добротой ты опустошаешь себя, вместо того чтобы сохранить ее для своей жены, для детей, для близких родственников… Неужели тебе недостаточно нуждающихся среди них?

Я всегда вспоминал эту науку и жадно изучал жизнь и обычаи. Однако мне все время трудно было их понять.

— Вы питаетесь овощами, пьете молоко, увлекаетесь философией, в вас нет избытка энергии, к тому же вас постоянно гнетет солнце. Так откуда же, черт побери, такая неожиданная жестокость, такая уверенность во владении ножом? — спрашивал я.