Странствие слона - [12]

,— мертвые бы воскресли, но никакой долины здесь нет, а есть кусок затопленной туманом дикой португальской земли, где сидит некто, всеми заброшенный, совсем почти уже замерзающий, да, и скажем, чтобы не пропало втуне трудолюбиво сколоченное сравнение, на которое решились, что бывают воскрешения столь хорошо организованные, что возможно осуществлять их прежде самой кончины. И слон словно бы подумал: Этот бедолага того и гляди сейчас помрет, дай-ка я его воскрешу. И вот уж означенный бедолага исходит благодарностью, изъявлениями вечной признательности до такой степени, что погонщик решился спросить: Да что ж такое сделал слон, что ты так благодаришь его. Если бы не слон, я околел бы от холода или был бы сожран волками. Как же ему удалось спасти тебя, он ведь как проснулся, не выходил отсюда. Ему и не надо было выходить, достаточно было затрубить в свою трубу, я ведь потерялся в тумане, а его голос спас меня. Если кто и может говорить о делах и поступках соломона, то это я, погонщик его, а потому не стоило бы тебе выдумывать всякую чушь насчет его трубления. Да он не один раз затрубил, а трижды, и я собственными ушами — пусть отсохнут они, если вру,— слышал их. Подумал погонщик так: Спятил, бедный малый, совсем спятил, видно, в голове у него помутилось от туманной сырости, знаю, бывают такие случаи. А вслух сказал: Чтобы нам с тобой не спорить попусту, трубил слон или не трубил, спроси-ка лучше вот у них, слышали они что-нибудь или нет. А те, о ком шла речь и чьи расплывчатые очертания, казалось, колебались и подрагивали при каждом шаге, вызывали немедленное желание спросить: Да куда ж это вы собрались в такую погоду. Знаем, знаем, что сбрендивший на слоновьем реве вовсе не об этом спрашивал их в эту минуту, знаем и то, что они ответили ему. Зато совершенно не знаем, связано ли тут одно с другим, а если связано, то как, и что, и с чем именно. Одно сомнению не подлежит — солнце, на манер исполинской сияющей швабры, внезапно пробило туман и отогнало его куда-то далеко. Обнаружился пейзаж со всем, что было в нем всегда,— с камнями, с деревьями, лощинами, горами. Троих вышеупомянутых уже нет здесь. Погонщик открывает рот, словно намереваясь что-то сказать, и опять закрывает. От слона ополоумевший меж тем начал терять плотность и объем, съеживаться, вот сделался прозрачным, словно мыльный пузырь, если, конечно, отвратительное качество мыл, производимых в ту эпоху, способно было произвести те чудесные радужные хрусталики, которые хватило же у кого-то выдумки изобрести, и вот внезапно исчез из виду. Сперва из виду, а потом с легким пуф — и вовсе исчез. Поразительно уместны бывают иные звукоподражания. Вообразите, каково было бы во всех подробностях описывать исчезновение персонажа. Страниц десять, самое малое. Пуф.

Взводный обнаружил, что непонятно почему — возможно, под воздействием какого-нибудь атмосферного явления — думает о жене, которую оставил беременную на пятом месяце, и о детях — мальчике и девочке, шести и четырех лет соответственно. Грубые люди той эпохи, не вполне еще вышедшей из первобытного варварства, обращают так мало внимания на нежные и тонкие чувства, что те у них не в ходу и не в обиходе. Хотя несколько ранее нами уже отмечалась известная ферментация эмоций в трудоемком процессе созидания национальной идентификации, однако пресловутая saudade и ее субпродукты еще не полностью укоренились в Португалии в качестве привычной жизненной философии, отчего проистекает как изрядное число немалых сложностей общения для общества в целом, так и не меньшее — трудностей для каждого из членов его применительно к самому себе. Ну вот, к примеру, ради и во имя очевиднейшего здравого смысла разве не уместно было бы приблизиться к стремени взводного да и спросить: Скажи-ка, взводный, тоскуешь ли ты по жене и деткам. Спрошенный же, хоть и не вовсе лишен, как уже неоднократно мог убедиться читатель, проглядев разные места этого повествования, ни вкуса, ни чувствительности, по нашей воле, дабы не задеть стыдливости персонажа, неизменно проявляемые более чем сдержанно, посмотрит на нас, допустивших такую вопиющую бестактность, удивленно, а неопределенно-расплывчатый, без начала и конца, ответ поселит в нас, по крайней мере, серьезнейшие сомнения относительно супружеской жизни этой четы. Да, конечно, взводный никогда, насколько нам известно, не давал серенаду, не написал ни одного, даже самого завалященького сонетика, но это вовсе не значит, будто он не одарен от природы превосходной способностью ценить те прекрасные вещи, что созданы были талантом и выдумкой ближних и подобных. И к примеру, одну из таких вещиц, которую, завернув в тряпье, он мог бы возить с собой в седельных сумах, как поступал прежде, перемещаясь с места на место в своих более или менее бранных походах, но сейчас вот для вящей сохранности предпочел оставить дома. И, памятуя о незначительности получаемого им, да еще и с задержками, жалованья, которым, что вполне очевидно, казна не рассчитывала баловать войско, взводный ради приобретения — тому уж добрый десяток лет назад — этой драгоценности должен был продать перевязь дорогого материала и замечательно изящного рисунка, изукрашенную столь пышно, что в ней бы блистать в дворцовых залах, а не на поле битвы, являющую собой великолепный элемент воинского снаряжения, доставшуюся взводному от деда по материнской линии и с тех самых пор превратившуюся в предмет завистливого вожделения для всех и каждого, кто видел ее. Но с недавних пор сменил ее, хоть совершенно не для тех же целей, на толстый том приключений амадиса галльского, принадлежащих, по мнению людей столь же сведущих, сколь и патриотично настроенных, перу некоего васко де лобейры, португальца, жившего в четырнадцатом столетии, но напечатанных в сарагосе, в переводе на испанский, в тысяча пятьсот восьмом году неким гарси родригесом де монтальвой, который прибавил к ней несколько глав приключений любовных и прочих, а равно и выправил несообразности и устранил огрехи старинного текста. Есть у взводного подозрение, что его экземпляр — ягодка с беззаконной, так сказать, лозы, пиратское, как принято нынче выражаться, издание, наглядно доказующее, из какой дальней дали тянется к нам криминальная издательская практика. Уже упоминавшийся здесь соломон, под которым разумеем мы на этот раз не слона, а иудейского царя, был совершенно прав, утверждая, что нет ничего нового под солнцем. Нелегко, конечно, вообразить себе, что все было так же, как теперь, в те библейские времена, которые мы в непреклонной невинности своей упрямо продолжаем считать временами лирическими, буколическими и пасторальными, ибо все же близки они к первым подступам западной нашей цивилизации.