Странный рыцарь Священной книги - [16]

5

Когда наш маленький караван двинулся к горе, мы с Пэйром поскакали вперед, оставив остальных всадников за очередным поворотом.

Я сказал ему:

— Я не тот, кем назвался тебе.

Он придержал свою лошадь и повернул ко мне голову. Я продолжал:

— Меркит не должен заметить, что мы говорим о чем-то важном.

И добавил:

— Я Анри де Вентадорн. Послан папой завладеть вашей Священной книгой.

Пэйр побелел и ссутулился, словно ему стало плохо. И еле слышно произнес:

— Ты знаешь о Книге…

Я сказал:

— Я знаю все.

И вынул из-за пазухи свиток с папской печатью. Вынул и свернутый лист пергамента.

— Это послание папы Иннокентия III царю Борилу. А это пергамент, что принес ваш голубь. Игра проиграна, Пэйр.

Он долго молчал, дышал медленно, глубоко — пытался взять себя в руки. Он был певцом, но с сердцем воина. И, наконец, сказал:

— Игра?.. Это не игра.

И снова погрузился в тяжелое молчание. Молчал и я. Он заговорил первым:

— Известно ли тебе, что значит для нас Священная книга?

Я ответил:

— Известно. Папа дает мне за нее пять тысяч золотых венецианских дукатов.

Он нашел в себе силы засмеяться, но смех этот был похож на рыдание.

— Пять тысяч дукатов… За Слово апостола Иоанна. Но коль скоро Спаситель был продан за тридцать сребреников…

Я сказал на это:

— Пэйр, ты умный человек. Ты изучал труды греческих мыслителей. Читал арабские рукописи. Ваше Пятое Евангелие написано попом по имени Богомил — а, может, это вы назвали его милым Богу. Два с половиной столетия назад, во времена болгарского царя Петра, Симеонова сына.

Он сказал мне:

— А ты не читал Четвертого Евангелия. Там, в конце, Спаситель говорит апостолу Петру, когда тот вопрошает о судьбе апостола Иоанна: «Господи, а что станется с ним?» И Спаситель ответствует: «Если я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду, что тебе до того?» Еще в ту пору распространилось среди всех братьев это слово, что не умрет тот ученик, покуда не возвратится Иисус. Анри, — впервые назвал он меня по имени, — Иисус еще не возвратился. И апостол Иоанн еще жив.

Что мог я сказать ему? Человеку, верящему, что апостол Иоанн живет тысячу двести лет? Вера оттого и вера, что не подвластна разуму. Помолчав, Пэйр сказал:

— Ты мне отвратителен.

Быть может, он сказал это так, не думая о последствиях, как дитя, каким он, в сущности, и оставался. А, возможно, хотел обидеть меня, ранить, даже вызвать на бой. Он, трубадур с лютней, против меня — воина, чей меч пронзил, самое малое, десяток сердец. Я ничего не ответил ему, а он повторил:

— Ты мне отвратителен.

И добавил:

— Ты и все римские лжехристиане.

Я сказал:

— Для Рима лжехристиане вы, еретики.

Он сказал:

— Анри, Анри, неужто слеп ты? Христос проповедывал бедность, паписты погрязли в золоте. Христос велел прощать и не убивать, а римская церковь преследует, истязает, убивает во имя Христово.

Тогда я сказал:

— Я думаю так же, как ты.

Он повернул ко мне белое, как мел, вмиг постаревшее лицо — рот провалился, глаза погасли. И посмотрел на меня с недоверием — но, словно бы, и с надеждой. Я повторил:

— Да, я думаю так же, как ты.

Он спросил:

— Тогда… зачем ты служишь папе?

Я ответил якобы небрежно, но сам расслышал звучавшую в голосе горечь:

— Ты сам сказал — паписты погрязли в золоте. Папа хорошо платит.

Пэйр презрительно обронил:

— Ты — наемник…

Я громко вздохнул: подобные разговоры не забавляли меня и, помимо прочего, были пустой тратой времени. И потому сказал:

— А мне отвратительна уверенность фанатиков в незыблемой своей правоте.

Пэйр сказал на это:

— Тридцать тысяч убитых в Безье. Двадцать тысяч в Земене. Тысячи костров в Провансе, Иль-де-Франсе, Германии, Ломбардии, Болгарии. Истерзанные, сожженные, заживо погребенные люди. Нас ли называть фанатиками? И ты — на их стороне…

Я возразил:

— Я ни на чьей стороне.

Глухим, надтреснутым голосом больного и мудрого старца он произнес:

— Это невозможно. Ты не пожелал сделать свой выбор, но другие сделали его за тебя. Всегда, всегда — каждый стоит по ту или иную сторону. А те, кто мнят себя стоящими посередине, мне всего более отвратительны.

Слова его причинили мне боль. Но я был далек — как звезды до земли — от мысли выхватить меч и обрушить его на голову этого юнца. Я лишь сказал:

— Пэйр, если бы род человеческий хоть на йоту изменился с того дня, как Спаситель умер на кресте… Если б стал он хоть сколько-нибудь лучше… Если бы… если бы… Всегда есть одна сторона и другая… Чья лучше? И по ту и по другую сторону есть хорошие люди и плохие. Хороших мало. Очень мало. Во что мне верить?

Пэйр мгновенно ответил:

— Верить — означает сделать выбор. Быть свободным. А ты раб своих страстей. Тот, кто продает себя, может стоять лишь по одну сторону — с продажными.

Я поскакал вперед. Затем повернул коня и возвратился. Пэйр ждал меня. Он был бледен и полон решимости. Я сказал ему:

— Дай мне свою лютню.

Мне казалось, что невозможно побледнеть еще больше. Но он просто побелел. Побелели и губы его, и глаза.

Я продолжал:

— Я должен явиться на встречу с твоей лютней в руках.

Он оторвал ее от своей груди, как мать отрывает от себя дитя, когда к нему тянутся руки палачей. Я понял, что он сдается.

Наши лошади стояли так близко, что мы с Пэйром соприкасались коленями. Вдали, из-за поворота, показался Меркит. Я повернул своего коня, перехватил у Пэйра его поводья, и мы поехали стремя в стремя. Я сказал ему: