Странники войны - [24]

— Пытаюсь, — произнес Беркут, едва шевеля затерпшими губами. Только сейчас Андрей понял, что ту черту осознания себя «ангелом» лично он тоже еще не переступил, с обреченностью не смирился. Все это ему еще только предстояло пройти.

— Надеюсь, вы не стремитесь опять оказаться в могильной яме? Или попробуете, испытаете судьбу еще раз?

— Готов прислушаться к вашему совету, коллега, — вежливо ответил лейтенант, уходя от прямого ответа на столь же вежливый и безответный вопрос палача.

— В таком случае не стану терзать вас. О лагерной педагогике на время забыто. Сейчас мною движет только одно стремление — хоть чем-то помочь коллеге. Эдакая корпоративная взаимовыручка.

— Вы демонстрируете свое стремление куда более убедительно, чем кто-либо другой в этом мире.

— Неплохо владеете немецким и русским. Офицер. Молодой. Прекрасно сложены и, как мне кажется, все еще отлично выглядите. Я мог бы связаться с представителями абвера — это наша разведка. Успех не гарантирую, но кто знает... Вдруг там возьмутся за вашу подготовку. Нет, я понимаю: чужая армия, вражеская разведка... Долг, присяга.

— Вот именно.

— Извините, я о реальном шансе выжить.

— Согласен, реальном. Но дело в том, что я совершенно не гожусь для работы в абвере. И вообще в любой разведке. Да и предавать Родину, изменять присяге — последнее дело. Представьте себя на моем месте.

— Спасибо. У меня даже не хватает фантазии, чтобы представить себя самого на своем собственном месте.

— Я всего лишь сказал то, что обязан был сказать.

— «Обязан»! — хмыкнул обер-лейтенант. — Злоупотребляете моим снисхождением. Ну да ладно. В таком случае есть еще один вариант. Сегодня приедут медики, чтобы отобрать пятьсот самых здоровых и выносливых людей для работы на одном из немецких заводов. Завтра же этих счастливчиков посадят в эшелоны и отправят. По секрету скажу вам, что наш лагерь вообще должен быть ликвидирован.

— Я догадывался об этом. К этому все шло.

— Отсюда и нагрузка на могильную команду. Но сначала из лагеря отберут весь материал, годный к дальнейшему использованию, — обер-лейтенант оглянулся на все еще стоящих неподалеку старосту и парикмахера. Однако Беркут напомнил, что они не владеют немецким, и он успокоился. — Пригодных отберут, а всех остальных, как вы уже догадываетесь...

С территории лагеря, со стороны плаца донеслись звуки автоматной очереди, перечеркнувшей и заглушившей чей-то предсмертный крик отчаяния. Обер-лейтенант и Беркут умолкли и прислушались. Ни выстрелы, ни крик больше не повторялись. Словно и не было их, словно послышалось.

«Одним лагерником стало меньше, — пронзила мозг Беркута банальнейшая, по лагерным понятиям, догадка, — никак двадцать пятым». Но именно она подтолкнула его к решению:

— Я согласен, обер-лейтенант. Конечно, согласен, — вдруг заволновался он. — Внесите меня в список. Моя фамилия — Борисов, порядковый номер 116343.

Обер-лейтенант внимательно посмотрел на Андрея и, чуть помедлив, достал записную книжку. Записав фамилию и номер, он еще раз осмотрел Беркута, очевидно, ставя себя не на его место, а на место врача, отбирающего «людской материал».

— Думаю, с медиками у вас проблем не возникнет.

— Век признателен буду, господин обер-лейтенант.

— Надеетесь убежать? С поезда, по дороге? Конечно, надеетесь.

— Надеюсь выжить — так будет точнее, обер-лейтенант.

Вижу, вы крайне неохотно называете меня коллегой, Борисов, — заметил офицер, уже уходя из блока. — А я бы предпочитал, чтобы вы обращались ко мне именно так. Ну да ладно. «Жизнь — есть жестокое милосердие божье». Прекрасно сказано! Считайте, что это изречение спасло вам жизнь. Хотя лично я больше отнес бы такое определение к смерти. Ибо на самом деле это смерть есть «жестокое милосердие божье».

— Наверное, все зависит от того, кто и как понимает смысл жизни. И в какие рамки поставила его судьба.

— Это уже философия, — неожиданно резко и холодно отрубил обер-лейтенант, словно доводить свои размышления до философской грани ему как педагогу и офицеру было непозволительно. И, не произнеся больше ни слова, ушел из санитарного блока.

19

— Послушай, лагерь-майор, ты, по-моему, не все говоришь. Если у нас есть эти коротковолновые... — постучал Меринов ногтем по замаскированному под пачку «Казбека» передатчику, — значит, мы наверняка можем вызвать самолет. И нас подберут. Где-нибудь на лесной опушке. Или в степи. Ведь подбирают же Советы своих, русских, то есть партизан.

~ Если сможем сообщить, что задание выполнено, — за нами, возможно, и пришлют самолет. Но не раньше.

— А если убрать Кровавого Кобу не удастся?

— Тогда нужно убедить Скорцени, что это просто невозможно сделать. Но попробуй убедить в этом самого Скорцени.

— Вот видишь, я чувствовал, что знаю не все. Почему мы до сих пор не сообщили, что прибыли на явочную квартиру?

— На связь — через пять суток после приземления. Зачем засвечиваться? Запеленгуют. По мне, так вообще нечего в эфире распинаться.

— Таким было твое условие?

— Таким, — твердо ответил Кондаков.

— А почему ты перестал называть меня капитаном? Считаешь, что недостоин?

~ Прошу прощения, господин капитан.

Вот уже вторые сутки они отсиживались на явочной квартире в небольшом подмосковном поселке. Хозяин ее, шестидесятилетний столяр-краснодеревщик, совершенно не удивился появлению гостей. Приняв пакет с деньгами, который предназначался ему в виде платы за постой и за службу, потом еще один, поменьше, на двухнедельное содержание своих «квартирантов», он иронично проворчал: «Ни черта они там толком не знают, что здесь почем на черном рынке. Ну да что с них...» И больше не встревал ни в какие разговоры-переговоры.