Странники у костра - [83]

— А у деда Степана сейчас уха, я вам скажу! Что, не верите? Я отсюда чую, как юшкой шибает, даже в голове мутится. Про живот я уж и не говорю!

Но никто не откликнулся, не поддержал бодрого, отвлекающего разговора. Тогда Володя, зная, что молча он изведется, исказнится, догнал Кеху и негромко, только для него, сказал:

— Ты пойми: все вышло случайно и нелепо — не придавай значения. Настроение такое было.

— Пытаюсь не придавать.

— Слава богу, — Володя подумал, помолчал и опять сказал: — Ты не сердись. — Непреодолимо захотелось спросить: — А вдруг он все-таки в отца стрелял! Ужасно ведь?

— Ужасно. Об этом и думаю…

Шли ходко. Мягкая луговая трава приятно пружинила, как бы подбрасывая, подталкивая вперед и вперед. Володя, чтобы отвлечься, думал о деде Степане, безвыездно живущем на заимке, вспоминал его байки за вечерним чаем и представил маленькое оконце над жердевыми нарами: в нем дрожит, мигает слабая, далекая звезда — сладким, печальным вздохом Володя погасит ее и унесется куда-то, воспарит над ночным миром: «Обязательно спрошу про отца, обязательно и поподробней».

Дед Степан и Володин отец были односельчанами, дружили в парнях, и дед Степан говаривал иногда:

— Эх, Волоха, Волоха. Я смотри сколько живу, никакой леший не берет. А он, парень, рано ушел, рано. Вот же несправедливо как: я его больно хорошо знал, а ты в тумане, во сне только можешь видеть. Уж лучше бы ты его знал, тебе без него хужее. А я, слава богу, своего батю сам хоронил, как и положено в жизни.

«Да, да, в тумане», — сказал Володя себе.

Серега

Езда нескорая, и каждая кочка норовит поддеть — покачивает, потряхивает МАЗ, шаркают по бортам измочаленные, голые сучья берез, он потихоньку ползет, точно старый, ослабший глазами и носом пес обнюхивая, ощупывая землю. Раньше этой дорогой попадали на покосы — для телеги места хватало, — а теперь стройка приспособила ее под машины, не расширяя, конечно: с треском, с писком, со скрипом, но продраться можно — все новую не пробивать.

Далеко впереди, на вырубке, давно уже свет и утро: оно чуть-чуть попыхивает неплотным, скользящим дымком — пропадает последний туман; и такое веселое, тихое тепло там, что поскорее бы в его желтые мягкие лучи, хотя и здесь тоже славно: прохладная, влажная тень проникает в кабину, от нее не зябнешь, не ежишься, а лишь усиливается безотчетное, грустное, приятное волнение с приближением солнечной границы.

Серега беспечально смотрит по сторонам и хоть не в полную меру, но тоже поддается влиянию утренней благодати: с присвистом, как чай с блюдца, втягивает он сладкую невидимую влагу и задерживает ее за посвежевшими зубами, чтобы она успела распространиться густо настоянным холодком по всей груди. Он выставляет из кабины руку ладонью вверх, ловит шершаво-мягкие березовые листы так, чтобы не рассыпать темно-зеленые капли. Но разве удержишь? Они щекочут запястье, а потом сразу же мокрые язычки лижут и лижут где-то у локтя; рука немеет, а от нее всему телу сообщается нетерпеливо-зудящий восторг: «Ой-ой! Что же это делается!» Посмеиваясь, Серега срывает горсть листьев, желая попробовать зеленой водицы, но губы с удивлением ощущают, что листья сухи и теплы и даже их горьковато-зрелый запах сух и шелестящ, словно предупреждает о дневной жаре.

Внезапная разлука с домом не пробуждает в Сереге ни робости, ни сколько-нибудь серьезных раздумий, для него все еще длится вчерашняя прогулка; и так красно ему в недавних воспоминаниях, что вовсе не остается времени поглядеть на себя, как на несчастного шалопая, с охотой едущего исправляться и взрослеть, мучительно казнящегося неправедной жизнью — нет, нет! — Серега лишен романтического воображения. Кроме того, нынче утром Серегой прожито, если задаться бесцельной точностью, семнадцать лет и тридцать девять дней, на которые невдомек оглянуться, как дереву невдомек пересчитывать свои годовые кольца, а впрочем, если бы Серега и захотел это сделать, то ему все равно не увидеть позади ни дурного, ни хорошего — бессвязная череда событий и поступков, незагустевшее прошлое…

Серега размышляет: «На трассе должны ничего получать. С полевыми, колесными да еще коэффициент — под две сотни могу прыгнуть. Вон Костя из Щитового поселка рейку за геологами прошлым летом таскал — и то за сотню выходило, всю осень гулял и маг вон какой шикарный купил. А здесь на разряд поставят, на трассе же ученических нет, надо только Толе подмигнуть, чтоб на подсобные не ставил. В первую очередь транзистор надо и унты летчицкие на зиму. Нет, может, мать уговорю — в рассрочку мотороллер возьмем, „Яву“ бы! Это да-а… В крайнем случае, моторчик для велосипеда обязательно и ружье. Да хотя бы одностволку».

У дерзких Серегиных мечтаний невероятная, сумасшедшая скорость — куда этому МАЗу! — и как им удается разминуться с видением суда и решетчатых окон — уму непостижимо, но они мчатся и мчатся, только легко и весело шумит кровь в голове. Увлекшись их бегом, Серега спрашивает бывало-небрежно, лишь некоторая хрипотца проявляет его заинтересованность:

— Толя, как здесь в среднем-то у ребят выходит?

Глаза у Толи закрыты — вроде бы дремлет, на щеках остренький прозрачно-розовый румянец, который у очень рыжих людей обычно наблюдается круглыми сутками. Серегу он не слышит, так, по крайней мере, кажется, а отвечает шофер, парень с сивым чубом, сивыми глазами и несходящей глуповатой улыбкой — она присутствует как бы непроизвольно, а не потому, что так уже весело.