Странники у костра - [82]

— Что это? — спросил Володя.

— Мак. Редкий сорт, «пер-ла-шез». Обладает удивительно сочным алым цветом. Представляете, какой огонь здесь будет бушевать?

— Представляю.

Тимофей Фокич, плавно поводя рукой, посеял мак и осторожно, ладонями, стал прихлопывать землю, чтобы ни одно семечко редкого сорта «пер-ла-шез» не унес ветер. Володя тоже присел, тоже положил ладони на землю партизанской могилы и вздрогнул: земля была холодна и влажна, даже июньское солнце не брало ее. «Могильный холод, — внезапно озябнув, прошептал Володя. — Могильный холод, — он отдернул ладони и подышал на них. — Как страшно там, тяжело, холодно», — подумал он, вовсе забыв, что лежащие под этим веселым, зеленым холмом не знают ни страха, ни холода. Он представил, подобно всем живым, себя, теперешнего, лежащим там. Он никогда еще не думал о смерти, а сегодня, сейчас, ему на миг приоткрылось ее существование, безжалостное, черное, холодное. «Я тоже умру, но, конечно, не скоро. Меня не будет, и тогда только наступит этот холод… Да нет, лучше не думать, все равно не представить, хоть как представляй… Но почему раньше мне ничего такого в голову не приходило? Ведь бываю же каждый год у отца. Не замечал, не понимал, не думал, что бываю на могиле. Мать заревет — я за ограду, смотрю на родительский день. Как поют, как ревут. Мать сама даже прогоняет: „Иди погуляй“, — не хочет, чтоб слезы ее видел. Я его не знаю, не помню, как Кеха деда. А для матери был живым, о живом и слезы. Все дело в этом…» Володя, настигая столь простую и ясную мысль, заволновался: «Все дело в том, что надо понять: в могилах лежат живые, то есть они жили, вот как я, как Тимофей Фокич. И если это понять, тогда будут слезы, тогда будет память, и я уже не смогу спокойно проходить мимо этих холмиков. Я буду думать, как они жили. Как умирали…»

Тем временем Тимофей Фокич собрал в плоский стеклянный ящичек сырую черную землю, и сквозь стекло она масляно заблестела. Держа ящичек на вытянутых ладонях, Тимофей Фокич прошел к стальному пику со звездой и повернулся к Насте и мальчикам, стоявшим в изголовье могилы. Взъерошенный, растрепанный — подол косоворотки выбился из-под ремня, расстегнутый ворот измазан травяным соком, — он поднял землю над головой и заговорил:

— Друзья мои! Может быть, ради этой минуты стоило совершить нынешний поход. Вот она, удивительная в своей скромности реликвия, бесценная земля, политая кровью революции. Вот она, вечная почва, питающая дедов и внуков, вечная святыня для прошедших, нынешних и будущих русских людей! — Голос Тимофея Фокича поднимался все выше и выше, как бы заостряясь вместе с пиком и тонко звеня на лучике звезды. — Друзья мои! Сейчас — тишина и солнце. Нам никто не помешает. И я прошу вас, вглядитесь в эту землю и сосредоточьтесь на мысли: она, и только она возвращает нашу память к прошедшему. Так поклонимся ей! — Тимофей Фокич опустил руки и отдал поясной поклон могиле. И Настя, и мальчики, может быть, не успели сосредоточиться и сердцем внять неожиданной просьбе Тимофея Фокича, но, взволнованные его возвышенными словами, тоже поклонились. И верно, каждому из них запомнился этот поклон черному зеркалу братской могилы, в котором мелькнул суровый лик минувшего.

Володя спросил почти шепотом:

— Слушай, Кеха, а может, дед твой в отца моего стрелял?

И так получилось, что и Настя, и Коля с Валерой безотчетно отстранились от Кехи. Он усмехнулся, заметив это мгновенное отчуждение товарищей.

— Может. Вполне. Что ты хочешь этим сказать? Может, я тоже стрелял?

— Да нет… Просто так, спросилось… Не думай, — растерянно пробормотал Володя. «Господи! Я с ума сошел. Выходит, я про Кеху не как про советского подумал, а как про врага. Он же обиделся, еще как! Он-то при чем?! Я же сам говорил: давно было, не ломайся, а теперь вот обвиняю его». Володя покраснел, хотел что-то сказать, не нашелся, и так ему стало стыдно — в глазах защипало. И всем стало стыдно, что поддались этому враждебному чувству — отпрянули от Кехи, словно от преступника.

Тимофей Фокич, преодолевая неловкость, заговорил:

— Пора, судари мои, пора. В путь. К закату только и попадем на заимку. Хорошо, если Степан Еремеич там, к готовому костру угодим. А не то — дела хватит. Пора, пора пошевеливаться!

Кеха опять усмехнулся — выпятилась толстая губа, в углах рта напухли бугорки, кожа на маленьком подбородке выпукло напряглась, чуть сморщившись. Он первым взял рюкзак и вышел за ограду. У калитки, пропуская Настю, замешкался Коля Сафьянников, он, видимо, раздумывал над недавним происшествием, потому что часто скреб затылок и, держа черные, тяжелые брови недоуменно поднятыми, отсутствующе упирался взглядом в землю. Валера Медведев, стараясь понять душевное состояние друга, заглядывал сбоку Коле в лицо и, на всякий случай, хмурился и качал головой. И Настя вышла молчаливая, растирая в пальцах кружевные листочки молодой полыни.

Володя успокаивал себя: «Я же не хотел его обидеть. Действительно, как-то неожиданно спросилось. Не специально же я этот вопрос придумывал. Неужели непонятно?» — и, сделав вид, что ничего не случилось, громко заговорил: