Странники у костра - [85]

И вот теперь за это невинное удовольствие расплачивайся…

Толя открывает глаза и ровно, очень вежливо объясняет:

— Ты едешь со мной только потому, что я уважаю Татьяну Васильевну. Она попросила — и ты едешь. Ты будешь работать в бригаде Дрокова, а значит, и разряд твой и зарплату определит он. И еще, Сергей, раз ты едешь. Здесь нет ни яслей, ни детсада; здесь рабочие и работа, которая хохмочек твоих не потерпит. И я не потерплю, и никто не потерпит. Пора поумнеть. Будем считать, что ты поумнел. А потому запомни: здесь я не твой сосед, здесь я — твой начальник. Вывод: больше никогда не пытайся со мной так разговаривать. Все.

Серега обижен:

— Что я — первый раз на работу иду?..

Толя его не слушает и опять закрывает глаза. Тогда Серега подмигивает шоферу: «Смотри-ка, мол, начальничек нашелся», — но и шофер не отвечает, потому что не склонен, даже молча, подтрунивать над Анатолием Тимофеевичем.

МАЗ сворачивает в темно-зеленую брусничную протоку; справа и слева — гибкие стены из стеблей молодой ольхи; протока, незаметно расширяясь, растекается в медленную, почти неподвижную поляну, запрудой лежащую перед склоном неглубокого лесного овражка, на дне которого зябнет краснотал: вечно он укрывает либо ледяной ключ, либо ручей — вот и ежится, потряхивая остренькими, скрюченными, посиневшими пальцами.

На поляне — сколоченная из горбыля теплушка, поставленная на трубы-полозья, рядом — двухместная старенькая палатка, а ближе к устью протоки — грубый очаг из диабазовых обломков и легкий толевый навес над прочным неуклюжим столом из того же горбыля, но небрежно подчищенного рубанком.

Возле очага стоит, встречая машину, пожилая женщина, одетая в черные сатиновые шаровары и серенькую вигоневую кофту; белый платок повязан, по утреннему недосмотру, с забавной лихостью — наискось режет лоб, а концы выглядывают из-за головы, как заячьи уши. Запоминается обилие мелких, коротких морщинок на смугло-коричневом лице. Ими усыпаны и виски, и славные, подрумянившиеся бугорки, между которыми утопает маленький, с белой вмятиной на конце нос; они беспорядочно разбегаются и по скулам, оставляя в покое лишь желтовато-гладкий кружок подбородка, но, удивительное дело, морщины эти не усугубляют возраста женщины, а, напротив, благожелательно подчеркивают в ее лице выражение того очаровательного, тихого лукавства, приобретаемого некоторыми людьми в конце жизни. В глазах же ее, коричневых, светлеющих к зрачкам до темно-смуглого, — спокойное, приветливое любопытство: «Ну-ка, ну-ка, кто это там? Милости просим, коли в гости свернул». Вот такою при знакомстве бывает Прасковья Тихоновна Куропаткина, таборщица, живущая на трассе с первого пикета.

Толя протягивает руку:

— Приветствую вас, Прасковья Тихоновна.

— Ждравствуйте, ждравствуйте, Анатолий Тимофеевич, — радостно припевая, говорит она, по чалдонской привычке путая «з» и «ж», «с» и «ш». — Мы вчера вас ждали, а вы вон только.

— Не успел, не успел. Ну, как вы тут живы-здоровы?

— Да мы што, хорошо. Дня через два на базу подадимся. Мужики-то говорят, немного осталось, опоры, говорят, уже видать.

— Ну, очень хорошо. За другую отпайку возьмемся.

— Далеко?

— Нет, на пятнадцатом углу. Там километра два всего.

— А мы вас ждали, ждали. Мужики вон баню в палатке делали. Кушать будете? Гуляш еще пылкий, а то и жару подбавить недолго.

— Нет, Прасковья Тихоновна, тороплюсь. Надо сегодня до базы доехать. Вы вот лучше пополнение кормите, у него аппетит по высшему тарифу. — Толя косится на Серегу, опасаясь новой вспышки невежливости; но тот, раздвинув губы во влажную, бессознательную улыбку, с непонятной пристальностью смотрит в сторону овражка.

— У нас, што ли, останется?

— Да. Сегодня уж как гостя кормите, а завтра включайте в пай. К Дрокову я заеду, скажу.

Не прогоняя лунатической улыбки, Серега эдак молодцевато встряхивается, упирает руки в бока: из овражка, от краснотала, поднимается девушка с полными ведрами на коромысле — обструганной коряжине. Тренировочные, на штрипках, брюки плотно облегают ноги, подчеркивая их полноту и в то же время привлекательно удлиняя; желтенькая безрукавка с погончиками заправлена в брюки и перехвачена черным клеенчатым поясом — место перехвата тонко и гибко, это тем заметнее, чем сильнее девушка сопротивляется тяжести коромысла. Ненатурально белые, ломкие даже на вид волосы, спускающиеся неровными начесами почти до плеч, бледно-голубые глаза в окружении безжалостно начерненных ресниц, до мертвого оттенка напудренные щеки, полные, сочные, идеальным сердечком вырезанные губы — в общем, ничем не примечательное лицо, особенно часто встречаемое в рабочих общежитиях, потому что косметические преувеличения обязательны для тамошних модниц. Но что Сереге до подобных наблюдений? Улыбка его все растет: он очень рад появлению девушки с таким привычным лицом — будто снова он стоит на открытой веранде клуба «Энергетик» и ждет, когда грянет оркестр. До Женечки он любил танцевать именно с такими девушками, без обиды воспринимавшими и сигарету в углу рта, и излишнюю вольность рук. Они неизменно веселы, просты в знакомстве, бескорыстны в складчине, с легкостью расстаются с мятыми, потненькими рублевками.