Странники у костра - [79]

Чтобы успокоить смущенную душу, очистить ее для этого утра, Володя спросил у Насти:

— Ну скажи, прав ведь я был? Ведь нельзя же так, как он?

— Наверное, — Настя ответила нехотя, с тусклыми, скучными глазами, но вдруг оживилась, прыгнули в глазах ртутные блики. — Ой, Вовочка, что я подумала-а! Тебе же просто завидно, что у Кешки все так интересно вышло. Сознайся уж, пожалуйста!

— Не выдумывай. Я же серьезно, Настя. Мне, правда, неприятно, что Кеха затеял все это.

— А если он серьезно? Если он на самом деле переживает?

— Ну уж. Скажешь. Столько времени прошло. Конечно, покрасоваться ему захотелось.

Настя рассмеялась:

— Вот как у тебя славно выходит. Что ты говоришь, то серьезно, что другой — покрасоваться. Ясно, Вовочка, ясно. Завидуешь Кешкиной истории — вот тебе бы такую. Ты бы бурю устроил, землетрясение, во всяком случае передо мной. Молчи, губы не дуй — все я про тебя знаю.

— Да ничего подобного, — дрожаще-спокойным голосом протянул Володя, но не нашелся, что возразить.

В сущности, Настя права. На Кехином месте он наверняка бы усердствовал в публичном изъявлении чувства. Он знал за собой эту слабость: слезу пустить принародно. Очень все-таки приятно, когда тебя жалеют и единодушно сочувствуют твоей тяжелой жизни. Правда, потом стыдно, противно, и этот сладкий миг всеобщего сочувствия потом режет тебя, полосует на куски, но проходит время, и опять подмывает сказать на каком-нибудь уроке, конечно, не приготовившись к нему: «Вы знаете, не успел выучить, по дому работы много, мы же вдвоем с матерью, отца нет».

Настя права, права: ему охота быть на Кехином месте и с романтической мрачностью недоумевать над своею странной судьбой. Но он не завидует ему, он просто сторонним умом понимает: сдержанность, сдержанность прежде всего! А Настя с какою-то взрослою жестокостью высмеивает его, унижает, и, наверное, надо обязательно обидеться. Но если обидеться, день вообще пропал, зачем тогда вставал в такую рань?

Володя попробовал улыбнуться — улыбка вышла деланной, деревянной. Настя опять рассмеялась, поняв по его лицу, как он мучительно проглатывает ее резкость и соглашается с нею. Она взяла Володю за руку:

— Вовочка, не поддавайся. Не обращай внимания. Я наговорю, наговорю — ужас сколько! Сама потом не разберусь… Бежим, наших догоним. Смотри, как отстали. Действительно, Тимофей Фокич и мальчики были уже далеко, хотя и шли вроде бы неторопливо, особенно если смотреть на Колю Сафьянникова: шаг тяжелый, широкий и валкий, а, оказывается, спорый. Через плечо он покосился на запыхавшихся Настю и Володю — резко мелькнула сердитая, угольно-вороная бровь. Видимо, был интересный разговор, некстати прерванный шумным дыханием бежавших. Коля говорил Кехе:

— Так, выходит, ты из уважения к памяти деда отказывался идти? Так, что ли?

Валера Медведев, всегда и во всем безоговорочно поддерживающий друга, задал этот же вопрос молча: презрительно прищурил синенькие глаза, презрительно поджал губы.

Кеха рассердился и потому, медленно выговаривая слова, ответил:

— Странный вопрос. Я не знал этого человека, а теперь хочу знать. И хочу над этим подумать.

Коля Сафьянников приостановился:

— Так о чем думать? Ты ненавидеть его должен!

Валера Медведев тоже замедлил шаг.

— Наверное, должен. Но ты пойми: я его не знаю, отец не вспоминал, и я о нем не думал. И по-моему, можно ненавидеть только живого человека, которого знаешь.

— То есть как только живого? То есть как наверное? Он же белый! Не важно: дед, брат, сват — ты должен его ненавидеть! Не так, что ли?

В Колин гудящий басок врезался тоненький голос Тимофея Фокича:

— Прямолинейно, весьма прямолинейно рассуждаете, сударь мой! Вы что же думаете, ненависть — врожденное чувство? Нет и нет. К ней идут через кровь или же через мучительные раздумья! Иннокентий прав: надо не слепо ненавидеть, а как следует подумав.

— Мало, что ли, отцы наши, деды думали? — еще более сгустив голос, возразил Коля. — Их ненависть — наша ненависть.

— Милостивый государь! То, что вы сейчас сказали, называется демагогией. Отцы и деды выстрадали ненависть — вы-стра-да-ли! — понимаете? А поскольку на вашу долю страданий они не оставили, то вы должны выносить ненависть — вы-но-сить! Вот здесь! — Тимофей Фокич постучал пальцем по лбу. — И ничего другого вам не остается!

— Позвольте, Тимофей Фокич, я объясню, — Кеха уже с минуту нетерпеливо подергивал плечом, поправлял лямки рюкзака, едва удерживаясь, чтобы не перебить Тимофея Фокича. — Конечно, я жалею, что он белый. Он ошибся — теперь это всем ясно. Так вот я хочу знать, почему он, именно он ошибся? Не вообще про ход истории, а про него. Можешь ты это понять?

— Могу, отчего же нет… Но вот что интересно: ты знаешь, что он ошибся, и знаешь, что он, значит, наш враг. Что сделало его врагом, какие причины — это неважно. А важно только, вот твой враг и вот твоя ненависть. Иначе не может быть. И рассуждать тут особенно не о чем. — Коля прибавил шагу, то ли не желая больше спорить, то ли давая понять, что не торопит с возражениями. Валера Медведев, не вникавший в разговор и погруженный в рассеянно-прогулочное состояние духа, встрепенулся и тотчас же догнал его.