Странники у костра - [42]

— Мужчина, а мужчина, — окликает Ивана старичок. — Полюбуйтесь-ка на свои лучшие дни.

Иван подходит — на фотографии видит себя, обнимающего Зину. Они счастливо смеются.

— Давай, дед, вместе с негативом.

Фотограф достает из конверта негатив и со снимками протягивает Ивану. Тот рвет их на клочки, бросает в урну и с какою-то излишней картинностью отряхивает руки.

— С вашей пятеркой я поступлю совсем по-другому, — говорит фотограф, получив деньги, сворачивает купюру, укладывает в объемистый бумажник. — Здесь курорт, здесь вечно пляшут и поют. Для этого берега вы чересчур впечатлительный мужчина. Извините… — Фотограф отворачивается от Ивана, перекладывает, поправляет на скамейке фотографии.

Ивану кажется, что чучело медведя оживает и укоризненно покачивает головой.

С чемоданами, баулами, сумками, вроде как по команде, вываливаются из стеклянных дверей отдыхающие и в потной, натужной нервозности устремляются к автобусу — быстрей, быстрей занять места. Появляется неприступная Зина, прогнавшая за ночь и утро остатки южной праздности и легкомыслия. Иван, увидев ее, идет прочь от автобуса по дорожке, продуваемой ветерком. Зина несколько замедляется, смотрит ему вслед с проснувшейся в преддверии дома праведностью и строгостью.

У подъезда летнего театра возится с афишными витринами курортный столяр — то ли разбирает их, то ли ремонтирует. Иван останавливается возле, с тупой задумчивостью рассматривает афиши, лица вчерашних артистов. Двери театра распахнуты настежь, с какою-то брошенностью поскрипывают петли. Иван спрашивает у столяра:

— Пару гвоздей не одолжишь?

— Каких тебе?

— Сотку. И молоток на минуту — я сейчас.

Столяр кивает.

Иван проходит в театр, взбирается на сцену и вгоняет гвозди во вчерашнюю, ходуном ходившую доску. Попрыгал на ней — доска не гнется. Иван, чтобы развеселить себя, пробует повторить некоторые движения вчерашних артистов.

— Э-ха-ха. Ладно, Ваня. Пора в Кару… Пора котомку собирать.

* * *

Самолет греет моторы. Иван в салоне почти не присаживается: устраивает на полках чьи-то сумки и пакеты, подхватывает ревущего мальчонку, пока его грузная мать втискивается в сиденье, помогает какой-то бабушке освободиться от плисовой жакетки и платка — старуха так взволнована предстоящим полетом, что не может сама пуговицы расстегнуть на жакетке.

Стюардесса с ярко-белыми волосами останавливает взгляд на Иване, замечает его доброхотство.

Взлетают. Иван усаживается, видит, что рядом давится слезами испуганно молчаливая девчонка.

— Ты чего? — спрашивает Иван.

Она не может говорить, слабо отмахивается — не приставай.

— Далеко едешь?

— В Тайшет.

— Работать, в гости? Подожди, подожди? Как тебя — Нина, Галя?

— Та-а-мара. Педучилище кончила.

— Ну-у! Здорово! Учителка — большая специальность. Страшно, что ли, ревешь-то?

— Да! Никого не знаю, папу с мамой жалко.

— Ночью всегда реветь охота. Был я в Тайшете, учителей там не хватает. Приедешь — на руках будут носить. В школу — на руках и из школы — на руках. Кормить с ложечки будут. Ну, ну… Сейчас воды принесу.

Иван идет к стюардессам, в их закуток, отделенный от салонов глухими портьерами. Проводницы стоят друг против друга, пользуются передышкой, сосредоточенно уставившись в пол, грызут кедровые орехи. У одной волосы — нестерпимо белые, у другой — нестерпимо рыжие; щедро чернеют ресницы и веки, губы отливают перламутром — ни дать ни взять родные сестры, вышедшие из утробы одной парикмахерской.

— Привет, девчата, — Иван кладет на маленький стол полиэтиленовый пакет с яблоками. — Угощайтесь, будем знакомы, девчата.

Стюардессы выплывают из дремотной пустоты:

— Спасибо, мальчата. — Они так дружно всхохатывают, что Иван вздрагивает.

Рыжая спрашивает:

— Тебя как понимать?

— В женихи набиваюсь, не видно, что ли?

— Ага, жених! Насмотрелись на таких. В три места алименты платишь — и опять жених!

— Ну ты даешь! — Иван хмурится. — И по паспорту, и по совести холостой я. Я всегда без тумана, учтите.

— Правда что жених. На, погрызи, — рыжая протягивает Ивану горсть орехов. — Зой, может, все-таки глянем в паспорт?

— Поверим. Раз с гостинцами, значит, жених. Алиментщики так норовят, насухую.

— Ну, жених, скорей угощай да невесту выбирай. — Рыжая оставляет орехи, обмахивает губы. — Ох ты! Как складно заговорила. К чему бы это?

— Не могу, девчата. Глаза разбегаются. — Вздохнув протяжно и громко, Иван приваливается к пластиковому шкафчику.

— Зойк, поможем доброму человеку? Ты его хвали, а я ругать буду. Перехвалишь — твой, я переругаю — мой. Как понимаешь?

— Давай.

Рыжая, прищурившись, приценивается к Ивану.

— Да-а, хорошего мало. Нос кочерыжкой, бровь жидкая — поросячья, волос как у чучела соломенного, уши торчком.

— Не скажи, товарка. Женишок что надо. Лицом белый, брови шелковы, волосы орехом светятся. Сам статный да ладный, обнимет — сладко будет!

— Вот девки! Ну девки! — восхищается Иван. — Ну, братва! А я к вам за водой. Во-он девчонка. Слезы такие горькие, такие соленые. Изревелась.

Иван уносит воду, поит девчонку. Из-за суконной занавески следит за ними стюардесса Зоя. Девчонка вскоре успокоилась, задремала под гудение моторов и спальный полусвет.