Странники у костра - [125]

Серега скоренько соображает: «Только потянутся — сразу бежать. Сначала просекой, потом у той сосны — круто в лес и до тракта. Только неожиданно надо, чтобы растерялись. Уйду — бегаю-то я ничего». Он незаметно высвобождает ногу из-под стола, напрягает руки, чтобы сразу полететь, помчаться.

Прасковья Тихоновна давно уже стоит возле очага, давно слушает ребят. Лицо ее, не одушевленное привычными заботами, сникло и вроде бы уменьшилось: опали, утратили веселый пыл бугорочки возле носа, мелкие частые морщинки кругом глаз и на висках не помогают нынче общему лукавому выражению, а скорее противоречат ему, выявляя усталую, дрябловатую кожу на лбу и под глазами. Утомляет Прасковью Тихоновну и вчерашняя беда: боль в пояснице, видимо, разрастается, и чем дольше Прасковья Тихоновна стоит, слушая ребят, тем труднее ей прятать внутренние охи, они словно подталкивают ее, заставляют резко привставать на цыпочки, испуганно округлять глаза и испуганно же прихлопывать ладошкой рот, загоняя эти охи назад.

Вскоре Прасковья Тихоновна совсем не может противиться боли — враз обмякает, приваливается к очагу, руки мягко, беспомощно опадают, глаза влажны, вернее, веки — так бывает, когда человек долго терпит боль.

Неожиданно быстро Прасковья Тихоновна выпрямляется, неожиданно быстро и твердо ступает, подходит к столу:

— Оштавить надо, мужики. Всех вас прошу. Кланяюсь — оштавьте! — Голос у нее сухой, сухой до шелеста: с невозможной силой сдавило горло.

— Тетя Паша! Что с тобой? Подожди, сейчас. — Олег зачерпывает воды из ведра.

— А ты, Олежек, о матери его подумай. Теперь я все понимаю, все, все!

— Тетя Паша, успокойся. Ладно тебе, будет! — Олег пятится, морщит лицо: он все еще прежний в этот миг, куда-то хочет уехать, где-то весело и открыто зажить, все еще хочется скитаться, петь у костров, но в этот же миг освобождается часть рассудка, которою Олег предчувствует: в этот раз так просто не уехать, предчувствие неясно, отдаленно отзывается пока в Олеге глухим, щемящим вздохом.

— Не надо, тетя Паша. Прошу.

— Мужики! Ведь пусто в душе-то у него! Ничего там нет — пыли не наскребешь. Кого же судить-то! Мужики! Страшно мне, — наконец прорывается и взлетает тонкий, невыносимо тонкий крик.

Далее Прасковья Тихоновна не сдерживается: ревет и ревет, с подвывом, с причитаниями, так уж горько ей, так жалко ей и Витю своего, и этих молоденьких парнишек — пропадут, дураки, без сердца, пропадут!

Выходит Лида, прикрывая лицо свернутым вчетверо полотенцем, — над ним сухие, прозрачные, больные глаза.

— Оставьте, ребята! Я тоже прошу. Не надо его больше трогать, совсем, совсем не надо.

— Лида, — говорит Дроков, — как не надо? Хочешь, я тебе зеркало принесу? Это же преступление, надо понять. Ты не должна выгораживать его, Лида!

— Леня, может, мне так и надо? Откуда ты знаешь? Никто, никто ничего не знает, — Лида хочет заплакать, но слез нет, только мучаются сухие глаза, и она прячет вздрагивающее лицо в полотенце.

Геночка смотрит на нее и чуть не кричит: «Лида, Лида! Милая, что же это?!» Он подходит к Лиде и беспамятно гладит, гладит ее голову, плечи.

— Так извиняешь, что ли, Лида? — Ваня Савельев спрашивает, солидно, густо, окаменев лицом и снова вспотев от сознания важности собственных слов и оттого, что решил высказаться. — Извиняешь или нет?

Лида, подтверждая, трясет головой.

— Значит, делу конец, ребята. — Ваня пристукивает ладонью по столу. — Дела нет. Раз потерпевшая все назад берет, судить не можем. И тетя Паша берет. Оставлять, Дроков, надо. По закону будет.

Ваня, довольный, что сказал складно и толково, садится и с облегчением обмахивает пот.

Миша Потапов, ни к кому вроде не обращаясь, рассуждает:

— Вот в детдоме все-таки просто было. Вспомнишь, чего только не вытворяли. Ну, если против братвы что сделаешь — хорошего не жди. Там не гнали, не сдавали, не жаловались. Соберемся, раз, раз по шее — вот и вся наука. Да-а… Очень просто было.

— И ты туда же, Потапов. Избить и оставить, да? Не выйдет, — Дроков хмурится, — Захарову легко не отделаться.

— Да я вообще говорю. Чего ты, Леня?..

— Климко! Чего стих? Успокоился?

Олег не отвечает. Расстроенный внезапными, горькими слезами Прасковьи Тихоновны, он разлучается мысленно с этой поляной, с ребятами и смотрит на них и на себя каким-то сторонним, задумчивым взглядом. «Черт, неужели только злость и есть? Что же мы, в самом деле? Суетимся, суетимся, тетя Паша ревет, а у нас ни слезинки. Неужели ни одной? Ах ты, черт!»

И Олег говорит:

— Ну его на хрен, Леня! И тебя, кстати, туда же. Пусть остается, пока я добрый.

— Гуманизм, значит? В добреньких поиграем? Большинством голосов, да? Ладно… Но я не согласен. Добреньким легко быть. А кто же накажет, кто?

Дроков замолкает, точно дожидаясь ответа.

— Вот, Захаров, радуйся. Повезло тебе. Останешься здесь, за тепляком присмотришь. Через два дня Потапов вернется, с ним приедешь. И тогда посмотрим.

— Хорошо, — хриплым после долгого молчания голосом говорит Серега. И ни на кого не смотрит.

Серега остается один. Ему не скучно и не весело — так себе, лишь неловко ощущать себя посреди огромной, пасмурной тайги, на этой поляне, у опустевшего тепляка, не разговаривать, не смеяться или, напротив, делать то и другое, но все равно впустую: никто не откликнется, не поддержит, а все вокруг будут с упрямой, равнодушной настойчивостью чуждаться тебя.