Странники у костра - [123]

Дроков отвлекается: в отдалении возникает напряженно ровный, басовитый вой — карабкается, заползает в гору машина. Вот она переводит дух, справившись с подъемом, и теперь гудит весело и беспечно. «Вроде к нам», — Дроков встает в сапоги, накидывает телогрейку и выходит из тепляка. Хмуро, тепло, редкий дождь поскакивает по сухой траве, то там ткнется, то здесь, словно выбирает: куда бы это ударить погуще да попуще.

Приезжает Анатолий Тимофеевич, вопреки раннему часу подтянутый, свежий, деловито бодрый.

— Опять к вам занесло. Салют, Леня! Что новенького? Как жизнь?

— Плохо, Анатолий Тимофеевич. Вот кстати вы!

— Что?! Трактор сел? Пилы полетели?

— Тут в норме. Вчера на поперечную вышли. Хоть сейчас закрывать можно.

— Ну, молодцы! Узнаю Дрокова.

Они улыбаются друг другу.

— Отчего тогда плохо?

— Да Захаров ваш натворил чудес.

— А-а!

В течение дроковского рассказа Анатолий Тимофеевич не раз восклицал негодующе: «Вот подонок! Вот мерзавец!» — про себя между тем соображая: «Не хотел же брать, уж как не хотел! Просто предвидел неприятности. Пожалуйста! Всегда так: поддашься доброте, жалости и всегда в дураках! Чутким захотелось быть! Нашел время, нашел к кому. Знал же, кого беру, — таких не воспитывать, уничтожать надо. Нет, неловко стало, матери посочувствовал! Откуда в нас эта привычка слезу пускать? Только дело губишь, знаю же давно: ахи, охи, гуманизм, а тебе выговор за выговором — работать не умеешь, богадельню развел, а где производство? Нет уж. Если всерьез хочешь делом заниматься, им и занимайся. И никуда не лезь. Без тебя воспитателей много».

— И что вы предлагаете, Леня?

— Наказывать надо. Строго.

— Надо, правильно. Но он и так под следствием.

— Вот ему и сдать. А вы, Анатолий Тимофеевич, как?

— Ваша обида, Леня, ваш и суд…

— Гнать будем. Отвезем.

«Хорошо, передадут в суд. Слово за слово, а как, мол, этот Захаров попал к вам? Да Анатолий Тимофеевич, мол, привез. Просил за него. Бандит, мол, но возьмите, ребята. Хорошо, я объясню: мать, мол, с ним замучилась, честная, работящая женщина, очень хотелось ей помочь. Да и вообще скажу, не надо терять веру в человека, я определил Захарова в лучшую бригаду, надеялся. Что же, я даже буду весьма благородно выглядеть. Но лучше бы без благородства. Надежнее. Выйдет шеф Геннадий Илларионович на начальника главка — предлагаем, мол, нового главного инженера. Правда, еще молод, горяч, еще может в сомнительные истории вмешиваться, но инженер превосходный. Что? Да вот недавно неудачно выступил в роли этакого Макаренко, уголовников в истинную веру обращал…

Боже, конечно, это чушь! Сущий вздор. Ни в каком главке ни полслова об этом не скажут! Но черт их всех знает! Как повернется, куда все это вырулит, лучше бы мне не связываться! На всякий случай, из элементарного благоразумия».

Анатолий Тимофеевич вздыхает:

— Я думаю, Леня, лучше оставить Захарова. С него и так хватит.

— Как же, Анатолий Тимофеевич? А Лида как же? У нее вместо лица — синяк.

— Возможно, Лида не будет очень сурова. Во всяком случае, мне так кажется. Уж кому, кому, а не ей, по-моему, настаивать.

— А тетя Паша, ребята? Захарова вчера бы изувечили. Еле удержал. Они не оставят.

— Надо, Леня, оставить. Надо быть человеком. Мальчишка же. С кем и возиться!

Дроков думает:

— Нет, это неправильно, Анатолий Тимофеевич. Я так не могу… Извините, но не могу.

Из палатки выбирается Прасковья Тихоновна, по поясу обернутая в старенькую серую шаль, идет она осторожно, почти не сгибая ног, — резкой, протяжной болью отдает в зашибленной пояснице.

— Ну, чего встала, тетя Паша? — хмурится Дроков. — Чай-то и сами сварим. Болеешь — надо лежать. Запрещаю двигаться.

— Належусь, успею. Скоро только и останется, что лежать. Здравствуйте, Анатолий Тимофеевич. Надолго к нам?

— Даже чай ждать не буду. Доброе утро, Прасковья Тихоновна, — хотя первоначально Анатолий Тимофеевич как раз и собирался побаловаться чайком у Дрокова, для того и крюк делал, но вследствие неприятных известий охота чаевничать пропала. — Сильно болит, Прасковья Тихоновна?

— Да как сильно? Болит. В мои годы все што-то болит. Вовсе уж старуха я, Анатолий Тимофеевич. Правда, что лучше мне в коменданты податься.

— Полно, полно, Прасковья Тихоновна! Вы ли это? Никаких комендантов — будем считать, что я этого никогда не говорил, а вы не слышали. Вы же гордость трассы, что вам годы? Вы их не замечаете, они вас. Потом, к сожалению, боль не возрастная. К великому сожалению, Прасковья Тихоновна!

— Разговор я ваш слыхала, Анатолий Тимофеевич. Значит, что, Леня? Отказываем парню-то?

— А вы разве против?

— Да просто так, спрашиваю. Поди, не в чужом пиру, на орехи-то и мне досталось, старой дуре.

— Сами и разберетесь, Прасковья Тихоновна. Я вмешиваться не хочу, да и не могу. Замечу одно, случай гадкий, и я глубоко вам сочувствую, Прасковья Тихоновна.

— Ну, шпасибо, Анатолий Тимофеевич. Уж чего хорошего! И не видать добра-то.

Дроков спрашивает:

— Может, останетесь, Анатолий Тимофеевич? С руководством, все честь по чести, солидно — я считаю, надо остаться. Сейчас моментально всех подниму.

— Не стоит, Леня. Я лицо заинтересованное, как вы, конечно, догадываетесь. Мало ли что, еще упрекать станете. Мнение мое знаете, могу не присутствовать. Но, Леня, я хочу, чтобы вы помнили мой совет.