Странники у костра - [101]

— Товарищ шкипер! Помогите! Там человека бьют! Помогите!

— Где? — Мужик неторопливо осмотрел Володю, затоптал окурок.

— Пожалуйста, пойдемте! Быстрее!

Мужик неохотно пошел за Володей, поддергивая черные, в масляно-пыльных пятнах, штаны.

— За что бьют-то?

Володя не ответил: навстречу брел Кеха в распластанной до пояса рубахе, с разбитой бровью и взбухшими, кроваво-синими страшными губами, которые он то и дело осторожно промокал рукавом.

— Ты, паря, дуй в здравпункт. Бровь-то, поди, зашивать надо, — посоветовал шкипер и свернул к причалу. — Я теперь не нужен вроде?

Володя спросил:

— Говорить больно? А меня знаешь как шибанули? Думал, поясница напополам. Я сразу понял: позвать кого-нибудь надо. Три битюка таких, — он потихоньку покосился на Кеху: «Может, поверит, может, обойдется?»

Кеха еще раз промокнул губы и, еле ворочая ими, сказал:

— Ты подонок, свинья.

Колючий, жаркий воздух ударил Володе в горло, он задохнулся, заломило в носу — как после нерасчетливого долгого нырянья — и расправилось, заспешило съежившееся было сердце. Володя отстал, долго тер, до радужной рези, глаза, чтобы только не видеть, как неверными ногами уходил Кеха, с каждым шагом стирая с земли его, Володю.

Серега

Олег садится, вытянув ноги почти до двери, распрямляет спину и серьезным, ласковым голосом окликает:

— Геночка! Опять пишут?

— Прямо сплошные глупости. — Геночка окружен конвертами, листками, горящее лицо в широченных плоских ладонях, будто выструганных из сосновой доски, — с тыльной стороны они обильно покрыты белесо-желтоватой шерсткой. — Но они у меня попомнят!..

— Поучают, требуют? Или ругают?

— Хуже. Они меня стыдят. Понимаешь, я должен стыдиться! У нее больное сердце, так она считает, что из-за меня. Я должен учиться, я довел, потерял всякую человечность! Не-ет, они меня доведут!..

— Каковы, а? Жуткие люди, Геночка. Но ты не сдавайся. Это, Серега, родители его терзают.

— Вот точно, Олег. Именно терзают! Ведь знают, что не отступлю — все равно позлить надо. Ты же видишь, Олег, что я прав, и они, безусловно, видят — неглупые же люди! А все равно подняться над собой не могут.

— Кошмар, Геночка! Сущий кошмар! Отвечать будешь?

— Обязательно!

— Тогда, пожалуйста, поклонись от меня. Мол, кланяется мой товарищ Олег Климко, он мне сочувствует, но считает меня выдающимся идиотом.

— Ой, господи, Олег! Как ты можешь?! Ты же знаешь, как для меня это серьезно!

— Конечно, знаю, еще бы! Действительно, лучше сделаем по-другому. Напиши: от меня, мол, отрекитесь, пока не поздно, а усыновите его, Олега Климко. Он, мол, ничего не имеет против.

— Олег, не базарь! Противно!

— Геночка, помни: смех смехом, но место чокнутых должны занимать умные, положительные люди.

— У-у, собака какая! — Геночка трясет головой, волосы желтыми длинными сосульками нависают на уши, напрягаются, пучатся глаза, словно управляемые каким-то внутренним механизмом.

— Один-ноль, Геночка. Я даже не оскорблен. Слышишь, звенит — это у тебя что-то прокручивается в затылке.

Вжжик! Пах-тарарах! Олег едва увертывается: пластмассовая коробка из-под домино разлетается вдребезги.

— Видишь, Серега? Разве тут соскучишься? Ну ты, кретин, ковбой, пробросаешься такими кусками.

Серега смеется.

— А ты заткнись! — говорит ему Геночка. — Еще ты смеяться будешь!

— Что, нельзя, да?

— Можно, если по шее хочешь!

— Я таких до Москвы ставил, понял?

Геночка вскакивает, выпячивая грудь.

— Сейчас закувыркаешься. До Владивостока.

— Геночка! — Олег швыряет в него подушку. Ты ужасно негостеприимен. Новый человек, хлеб-соль, а ты с кулаками!

— Таких гостей в гробу видел!

— Ослепнешь! Меж глаз — и умывальник расколется.

— Серега, Серега! Верю в твой здравый ум. Прошу тебя, не связывайся. Пойдем-ка, в самом деле, мячик покидаем.

Не очень сопротивляясь, Серега позволяет увести себя, Геночка вслед кричит:

— Еще поговорим! Красавец нашелся!

Оставшись один, Геночка быстро успокаивается и садится за письма домой. Сначала он отвечает матери — это легче и менее интересно, а об ответе отцу Геночка думает с ядовитою ухмылкой, предвкушая собственное торжество в очередном споре.

«Мама, твое письмо сильно опоздало, и холодов у нас никаких нет. Но все равно разберем твой совет. Ты говоришь, чтобы я надевал теплое белье и обязательно двое шерстяных носков. Вроде бы не придерешься, правильный совет. Но если рассуждать принципиально, то он никуда не годен: в мороз любой человек одевается теплее — это естественно. Так зачем зря тратить слова? Но, допустим, что я не любой и в сорок градусов хожу без шапки и в штиблетах на бумажный носок — веду себя совершенно по-дурацки. А ты предлагаешь мне беречь здоровье и одеваться теплее, то есть предлагаешь прописную истину, а значит, хочешь, чтобы я пользовался удобными, готовыми формулами, а сам бы не думал. Вот так, начиная с малого, вы требуете, чтобы мы безоговорочно копировали ваши привычки, поступки, мысли. А если быть последовательным, то было бы лучше, если бы я перенес воспаление легких, но — сам, сам! — почувствовал прописную истину и поверил в нее. Затем твое предложение совершенно непедагогично: ты приучаешь меня быть неженкой, рохлей, вместо того чтобы призвать меня закаляться, обливаться ежедневно холодной водой. И заставляешь быть эгоистом: товарищи в мороз, в ветер пойдут работать, а я, если бы последовал твоему совету, должен был бы увильнуть и отсидеться в тепле. Как видишь, даже пустяковые советы надо давать, подумав. Не надо тратить безответственных слов». Геночка пишет и сожалительно причмокивает губами: мать расстроится, прочитав это, но, что поделаешь, правда всегда неприятна!..