Страницы прошлого - [84]

Больше я Орленева не видала.

Сара Бернар

В последний раз она приезжала в Петербург на гастроли в конце 1908 года. Спектакли происходили в Большом зале Петербургской консерватории. Они сопровождались совершенно оглушительной рекламой. Зритель приходил в театр, настроенный к восприятию необыкновенных впечатлений от игры прославленной во всем мире артистки. Зритель уже знал из рекламной артиллерийской подготовки, что выше Сары Бернар, — «великой Сары», как называли её во Франции, — нет никого в современном драматическом искусстве. Что у неё неповторимый «золотой голос». Что она гастролировала не только в Америке, но даже на Сандвичевых островах. Что она спит не в постели, как все добрые люди, а в гробу, как спят одни покойники, да и то не по своей воле. Что она любит играть мужские роли, уже играет Орлёнка и Гамлета, и собирается сыграть Мефистофеля. И так далее, и тому подобное.

Из всех витрин на Невском, со страниц всех иллюстрированных журналов смотрело лицо «великой Сары» в разных ролях. Почти на всех портретах у неё был тот же недостаточно широкий разрез глаз и лохматая чёлка, закрывавшая лоб. В одном журнале был даже напечатан фотоснимок с её ателье: среди тканей, оружия, рыцарских доспехов, восточных курильниц, цветов, ваз возвышался шатёр. Между его завесами, поддерживаемыми головами чудовищ с разинутыми пастями, возлежала на подушках сама «великая Сара» со своей лохматой чёлкой, очень похожая на сказочную бабу-ягу.

Подготовленный всем этим, зритель шёл в Большой зал Консерватории воспринимать чудо. Что же ожидало его?

Все мы помним одного из самых скромных персонажей и «Обломове» — водовоза Антипа. В воскресенье в Обломовке пекли непревзойдённый пирог, который ели господа. И последующие дни недели остатки этого пирога, постепенно спускаясь со ступеньки на ступеньку, переходили к разным обитателям господского дома. И, наконец, в самом конце недели одна только чёрствая горбушка, уже без всякой начинки, доходила до водовоза Антипа, «который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самым пирогом…» Так сказано у Гончарова. Вероятно, Антип съедал эту горбушку пирога быстро, в несколько минут, и не успевал как следует оценить её вкус. Однако если бы процесс еды занимал у него столько времени, сколько требуется для просмотра спектакля — три часа! — он бы заметил, что это всё-таки не очень вкусно…

Спектакль «Орлёнок», в котором я видела тогда Сару Бернар, очень напоминал эту чёрствую горбушку пирога, некогда, возможно, и великолепного. Всё в спектакле было типично гастрольное. В дворцовых залах почему-то росли вековые деревья, а в саду виднелся в перспективе не то комод, не то буфет. Во всех кулисах стояли люди, посторонние двору австрийского императора Франца, где происходит действие пьесы, они смотрели спектакль сзади и с боков и были видны зрителю. Правда, зритель знал из газет, что ещё в воскресенье этот пирог был очень вкусен, что в сцене смерти Орлёнка, герцога Рейхштадтского, на Сару Бернар сыпались в её парижском театре живые фиалки. Антураж знаменитой гастролёрши тоже был вполне гастрольный. Впрочем, гастрольным же показался мне её антураж и позднее, в её собственном театре в Париже.

Самой Саре Бернар, игравшей тогда в Петербурге Орлёнка, было уже в то время по официальным данным за 60 лет, а по неофициальным — пожалуй, и под 70. Голос у неё был действительно нежный, но часто она самым настоящим образом по-старушечьи шамкала. Фигура же у неё была удивительная, и в этой роли молодого герцога — юношеская, а не девическая. Она ходила и двигалась, как мальчик, с полной выворотностью колен, с угловатой мальчишеской грацией. В сцене с дедушкой-императором Сара Бернар прыгнула к нему на колени, как весёлый козлёнок. Её движения и позы были скульптурно-пластичны. Всё это должно было укреплять зрителя в уверенности, что чёрствая горбушка пирога вкусна.

Но это всё-таки не было вкусно! Это не волновало, не печалило и не радовало, это почти не заставляло сострадать. Пьеса Ростана, эффектная бонапартистская мелодрама, в великолепном переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник в своё время обошла и большинство русских театров тоже. Я видела в ней Л. Б. Яворскую, — она была очаровательно-изящна и юношески-стремительна, хотя, как во всех ролях, очень мешало её больное горло: юный Орлёнок говорил голосом пожилого извозчика. Видела я в «Орленке» и А. А. Назимову, — она и не старалась играть эту роль мужественно, и её женственность не мешала образу. Ведь герцог Рейхштадтский — не орёл, а лишь орлёнок, да ещё с крыльями, которые предусмотрительно подрезаны врагами. Вся его трагедия в том, что он не унаследовал ни силы, ни таланта своего отца. Видела я, наконец, в этой роли и молодых актёров-мужчин, и это, кажется мне, было всегда правильнее.

Через несколько лет после этого спектакля я видела Сару Бернар в Париже, в её собственном театре. Она играла в пьесе Тристана Бернара «Жанна Дорэ». Играла она несчастную мать, сын которой из любви к недостойной женщине совершил убийство, за что и приговорён к смерти. В ночь перед казнью мать — Сара Бернар, подкупив тюремщика, получает на несколько минут свидание с сыном-смертником. В стене, идущей поперёк всей сцены, прорезано зарешеченное окошечко, — такие бывают в билетных кассах театров и вокзалов. В окошечке смутно виднеется голова сына-преступника. Но ему сказали, что его ждёт женщина, и он взволнованно окликает её через окошечко именем своей любовницы. Сара Бернар, уже двинувшаяся было к окошечку, к сыну, останавливается. Она стоит, прижавшись спиной к тюремной стене, обратив лицо к зрительному залу. Сын опять повторяет в окошечко имя любовницы, — он уверен, что это она пришла к нему проститься перед казнью. В эти предсмертные часы он так же мало думает о своей матери, как о нём самом давно забыла думать его любовница. «Это ты?» — спрашивает он. И мать, секунду помолчав, отвечает топотом: «Да. Это — я…» «Ты пришла!» — радуется он за решёткой. Зритель почти не видит его, потому что вся сцена идёт в полумраке, лишь на Сару Бернар обращён луч света. «Ты любишь меня?» — спрашивает сын. По лицу Сары Бернар проходит судорога душевной муки, и она шепчет — страстно влюблённо, не как мать, а как любовница: «Люблю!» — «Дай мне руку, протяни её к окошку, — я поцелую!» Сара Бернар протягивает руку к решётке окошечка и, откинув другую по стене, делает кому-то отчаянные знаки: надо скорее кончать свидание, пока сын не догадался. Так, раскинув обе руки, словно распятая на стене, стоит Сара Бернар, и электрический луч освещает её лицо, по которому катятся слезы. Всё это было хорошо придумано и хорошо сыграно. Это была ловкая, хотя и очень не свежая мелодраматическая ситуация, бьющая наверняка, ибо все женщины в зрительном зале — действительные или возможные матери, и все мужчины — чьи-то сыновья. И всё-таки это было фальшиво! Для нас, воспитанных на совершенно ином театре, все это была не полная правда, не вся правда, и, значит, всё-таки неправда. И луч света, назойливо, нескромно подчёркивавший перед зрителем слёзы Сары Бернар, усиливал эту неправду, не давал о ней забыть.