Страна восходящего солнца - [23]
Немало помог распространению христианства и ореол загадочности и чудесности, который сразу же появился вокруг проповедников и адептов новой религии. Сложная смесь чувств (боязни, восхищения, любопытства), которая укоренилась в сознании многих японцев при общении с европейскими священнослужителями и новообращенными, прекрасно отражена в сборниках житий европейских и японских святых и мучеников, составляющих часть знаменитой католической «Legenda Aurea» – «Золотой легенды» о жизни и деяниях святых и подвижников католической веры. Многие подлинные японские документы, проливающие свет на психологию японцев-христиан XVI–XVII веков, были использованы такими выдающимися японскими писателями рубежа XIX–XX веков, как Танэдзаки Дзюньитиро и особенно Акутагава Рюноскэ. Перу последнего принадлежит целая серия интереснейших новелл о христианстве в Японии и японцах-католиках давних времен («Показания девицы Ито», «Искушение», «Люцифер», «Табак и дьявол», «Показания Огата Рёсай», «Дзюриано Китискэ», «Смерть христианина», «О-Гин», «Усмешка богов»), которые не оставят равнодушным любителя истории и хорошей художественной литературы. Нижеследующий отрывок из новеллы Акутагава «О-Гин» неплохо иллюстрирует то, чем христианство могло привлечь не только главную героиню – простую крестьянскую девушку, но и многих других японских тружеников.
«По учению Шакья-Муни, наша анима [anima – лат. «душа». – Д. Ж.], в зависимости от того, тяжки или легки, велики или малы наши грехи, воплощается либо в быка, либо в дерево. Что учение Шакья-Муни нелепо – это само собой понятно, но что оно, кроме того, дурно, тоже очевидно. О-Гин верила, что преблагостная, великосердная, сладчайшая дева Санта Мария сама зачала без греха. Верила, что умерший распятым на кресте, положенный в каменную гробницу, похороненный глубоко под землею Дзэсусу через три дня воскрес. Верила, что, когда протрубит труба Страшного суда, Господь в великой славе, в великой силе снизойдет с небес, воссоединит ставшее прахом тело людей с прежней их анима, вернув им душу, воскресив их, и праведники познают небесное блаженство, а грешники с бесами низринутся в инфэруно [inferno – лат. «ад». – Д. Ж.]. Особенно верила она в высокое сагурамэнто [sacramento – лат. «таинство», имеется в виду таинство причастия. – Д. Ж.], когда силою божественного слова хлеб и вино, не меняя своего вида, претворяются в тело и кровь Господни… В тени смоковницы у колодца, глядя ввысь на молодой месяц, О-Гин часто жарко молилась. Молитва этой девушки с распущенными волосами была проста: "Благодарю тебя, милосердная матерь! Изгнанное дитя праматери Эва взывает к тебе! Склони милосердный взор твой на жалкую обитель слез. Аминь"».
Конечно, Акутагава ведет свой рассказ с той смесью симпатии и легкой иронии, которая отличает его стиль. Однако отметим, что христианство действительно предлагало «простому маленькому» японцу (и японке) не только набор догматов (в общем, достаточно простых, понятных и приемлемых, учитывая весьма сходные буддистские постулаты – о существовании Бога, добрых и злых духов, выстроенных в иерархию, души, посмертного воздаяния за грехи), но и этот самый ореол чудесности уже здесь, на этой грешной земле. Смерть, Воскресение, Преображение, борьба духов Добра и Зла, постоянное духовное напряжение, многочисленные чудеса, которые творили святые, в том числе и европейские патэрэны в стране Ямато (только ради бога, дорогие читатели, не ждите от автора неких мудрых умозаключений об «истинности» или «ложности» этих чудес – ведь главное, что в них верили и верят многие), – все это не могло не притягивать людей, живших в достаточно суровых условиях. В их сознании христианские образы не столько полностью вытесняли, сколько причудливо сочетались со знакомыми образами: милосердный Христос – с тем же Буддой Шакья-Муни, подтверждением чего являются сохранившиеся до наших дней статуэтки, изображающие Христа-Будду, нередко в позе лотоса, с почти одинаковым набором атрибутов одного и другого (!); образ Бога-Отца – с многочисленными суровыми синтоистскими божествами-ками и буддийскими бодхисаттвами; святых – со сходными по функциям персонажами традиционных для Японии пантеонов; Девы Марии – прежде всего с милосердной бодхисаттвой Каннон (кит. – Гуаньинь), в связи с чем вспоминается прекрасная грустная новелла Акутагава «Черная Богородица», и, в меньшей степени, с единственной особой женского пола из числа знаменитых японских семи богов счастья – Бэндзайтэн (инд. – Сарасвати-дэви).
Несколько меньший энтузиазм по поводу проповеди веры в Дзэсусу Кирисуто могли испытывать, по всей видимости, горожане. Относительно «космополитический» характер крупных городов Японии (который сохранялся благодаря экономическим и культурным контактам с материком вплоть до «закрытия» Японии в начале XVII века) способствовал тому, что здесь неплохо себя чувствовали самые разные религиозные учения, которым уже научились не удивляться жители Осака или столицы Киото. Хотя ремесленникам, к примеру, не могло не импонировать хотя бы то, что Иосиф Обручник был плотником (уважаемая и весьма распространенная в Японии тех времен профессия), а все апостолы – простыми людьми, зарабатывавшими физическим трудом себе на хлеб. А ведь католические проповедники нередко прибегали к образам и сравнениям из сферы тех или иных ремесел – это мы знаем по европейской практике иезуитской проповеди. Вряд ли горячий отклик могла найти проповедь Франциска Ксавье и его последователей в среде купцов – не зря многие европейские авторы, в том числе Вернер Зомбарт и Макс Вебер, объясняли успехи другого христианского учения, протестантизма, именно его соответствием (и несоответствием католической доктрины) чаяниям купечества и молодой европейской буржуазии. По крайней мере, проповедуя осакским купцам и буржуа, отцам-патэрэнам было бы нелогично делать ударение на известной притче о верблюдах и игольном ушке – она, скорее, имела бы успех в среде городской и сельской бедноты. Хотя использовать, к примеру, евангельские образы судьбы бедного и богатого Лазаря, припугнув жадноватую и зачастую не очень склонную к жертвованию денег на церковь и благотворительные нужды паству адским огнем инфэруно, отцы-иезуиты очень даже могли. Что касается той немногочисленной категории, которую можно назвать «интеллектуалами-профессионалами», то значительную ее часть составляло синтоистское и буддистское духовенство, которое с явным неодобрением встретило появление в стране Ямато конкурирующей религии, всячески стараясь развернуть контрагитацию, задабривая и запугивая свою заколебавшуюся было паству. Мы знаем о нескольких диспутах между учеными-богословами, представлявшими христианство и буддизм, устроенных даймё острова Кюсю и даже самим первым объединителем Японии полководцем Ода Нобунага (который, как мы увидим далее, терпеть не мог буддистских священников, особенно вмешивавшихся в политику) и выигранных иезуитами. После этого на сторону христиан встали и несколько известных и влиятельных японских «интеллигентов» – таких как Манасэ Досан – лечащий врач второго объединителя Японии Тоётоми Хидэёси, считавшийся одним из наиболее видных представителей японской интеллектуальной элиты тех времен. Но число образованных людей среди японских христиан вначале было относительно невелико, хотя колоссальные усилия европейских миссионеров по внедрению европейской же системы образования в Японии, несомненно, способствовали увеличению их числа в дальнейшем.
