Страна Прометея - [72]

Как изобразить состояние человека, идущего всадить нож в человеческое сердце? Я знаю книги, в которых очень подробно описана психология и философия того, кто идет убивать. Быть может, и даже наверное, среди людей есть и такие, которым необходимо написать десять толстых томов в объяснение того: как и почему он убил?.. Вано же чрезвычайно кратко отзывался о своем поступке. Он говорил, что был в положении обороняющего: пришли люди, которые хотели уничтожить часть людей и потом на трупах построить какое-то непонятное и противное счастье. Часть людей, подлежащая истреблению, находилась под ударом ножа. Чтобы их спасти, Вано решил ножу противопоставить нож. И, как он говорил, его главной заботой в этот вечер была кожаная куртка комиссара: во избежание шума Вано не хотел стрелять, а кинжал может соскользнуть и тогда пропадет сила удара.

В восемь часов вечера комиссар Сатов возвращался в номер, пил чай, потом занимался до десяти-одиннадцати и ложился спать. Перед сном долго гляделся в зеркало и вспоминал героев французской революции. Комиссар Сатов принадлежал к числу воображающих людей. Горе человеку, попавшему в плен воображения. Трижды горе человеку, когда он воображает, что одна двадцатая часть его существа – интеллект – может покорить все существо.

Зеркало отражало несколько удлиненное лицо, с большими глазами, окаймленными редкими бесцветными ресницами. Большие глаза с редкими ресницами – признак подверженности человека ошеломлению мечтой. Взлохмаченная шевелюра удлиняла лоб, убегающий назад. Вьющаяся бородка закрывала остроконечный подбородок, в середине которого была ямка. Верхнюю губу комиссар брил, считая, что так он делается таинственнее: напоминает масона.

Вано выбрал время, когда комиссар Сатов сидел, разбирая бумаги, покуривая и отпивая чай из стоявшего перед ним стакана. Шел десятый час вечера. Вано постучал.

– Войдите!

Перед комиссаром лежал револьвер, о котором он забыл, как все невоинственные по существу люди в минуту опасности. Человек, рожденный для войны, инстинктивно находит оружие, когда есть в нем нужда.

– Вы комиссар Сатов? – спросил Вано.

– Я, – сказал тот, приподнимаясь.

О нем можно сказать, что в эту минуту он действительно не понимал «в чем дело?». Комиссар сидел в рубашке, с кожаной курткой, наброшенной на плечи. Левой рукой Вано откинул назад комиссарский подбородок, а правой всадил кинжал между ребер, вытащил обратно, затворил за собой дверь и убежал. Через несколько минут раздался в номере выстрел. Потом другой. Потом раскрылись двери и обливающийся кровью Сатов медленно вышел в коридор. Сошел вниз. Стреляя и выкрикивая непонятные слова, направился почему-то в сад, где еще гуляли влюбленные и слушали шепоты южной ночи. Под ветвистой липой он упал и уже никогда не поднимался.

Дня через два по улицам города двигалась процессия. Впереди шли те, кто нес венки, перевитые красными лентами. За ними следовал гроб, обитый розовой материей (в то время красной материи не хватало, приходилось довольствоваться розовой). Гроб сопровождали комиссары, хранившие задумчивое молчание: эта неожиданная смерть была для них недвусмысленным предостережением. А сейчас за гробом двигалась сотня красных кабардинцев. Им хотелось как-нибудь выразить свое участие в похоронах. Но петь молитву – нельзя: ведь хоронили не мусульманина, а атеиста. Революционных гимнов они не знали. Поколебавшись, они запели одну из немногих песен, выученных в период пребывания на фронте:

Оружием на солнце сверкая,

Под звуки лихих трубачей,

По улице пыль поднимая,

Проходил полк гусар усачей…

Слова этой песни были им непонятны. Но… что же делать? Надо же что-нибудь петь в процессии, идущей за комиссарским гробом…

В одном из окон, выходивших на главную улицу, по которой двигалась процессия, стоял Заурбек. Он не был ни «за» убийство, ни «против» него. Он оценивал и рассуждал. Он сказал:

– Вот, мы присутствуем при первом действии. Занавес поднят. Какие артисты выйдут на сцену? И кто больше сорвет аплодисментов?

Около него находились дамы, поэтому Заурбек старался выражаться иносказательным и легкомысленным языком.

Глава VII

«Кто ты? Я – Кабарда»

В характере Заурбека было – сначала сделать, потом сказать. Опыт его жизни научил его, что при всяком деле надо рассчитывать прежде всего на самого себя. До последней минуты он ни с кем не поделился своими планами. Даже тогда, когда он выехал за границу города и уже – казалось бы, ведь жребий был брошен – нечего было таиться, все-таки на вопрос случайного встречного: «Куда едешь, Заурбек?» – «Еду в гости, к Хабыжу…» – он отвечал.

После убийства комиссара Сатова коммунисты решили, что имеется отличный предлог развить и усилить свою деятельность. Не проходило дня, чтобы кого-либо не арестовали. Часть арестованных отправлялась «в центр», но кто знал, куда действительно направлялась она? В народе начались волнения. Заурбек приступил к сборам…

Он сидел в своей комнате, с запертыми дверями, шил патронташ и писал стихотворение. Конструкцию патронташа изобрел он сам. Это было сложное сооружение, в три яруса. Верхний шел от плеча к плечу, средний вдоль груди, нижний – над поясом. Одновременно с иглой и шилом он работал пером. Впрочем, нет, не пером, а карандашом: он терпеть не мог пользоваться чернилами. Заурбек писал стихотворение под заглавием «Сон». Оригинал этого стихотворения никогда не будет найден: Заурбек его уничтожил. Он написал, выучил написанное наизусть, а бумагу сжег. Нелюбовь к бумаге – признак величия души. Тем, кто впоследствии желал иметь это стихотворение, Заурбек охотно его говорил, но записывать не позволял: «Если в словах моих есть смысл, – говорил он, – этот смысл задержится в твоей голове. А если нет, значит, мое стихотворение не годится».