Страна Прометея - [62]

– А сейчас ты куда бежишь? Вечно мотаешься, я тебя и не вижу совсем…

– А сейчас, видишь ли, миленькая, я назначен в наряд, на площади будем вешать Видяина. Я быстро вернусь.

– Знаем твое «быстро»… Смотри, суп остынет – сам будешь разогревать!

– Не сердись, не сердись, голубушка… Ой, ой, уже половина десятого, бегу!

И еще раз наскоро поцеловав голубушку, он умчался.

На площади стояло несколько деревьев. Никто еще не знал, на каком именно дереве будут вешать. Но велика, хотя и непонятна, сила предугадывания в человеке: почему-то толпа собралась около древнего гиганта, простершего ветви далеко – во все стороны. Толпа не ошиблась. К десяти часам утра к этому дереву привели Видяина.

…Когда люди любятся, они непременно стремятся найти какое-нибудь укромное местечко: или рощицу, или тенистую аллею, или овраг, или, наконец, если это происходит на балу, парочки уединяются в дальний уголок, под сень какой-нибудь настоящей или фальшивой пальмы.

Когда люди убивают, они обязательно делают это или около стены, или в овраге, или у холма, или в каменоломне, или на поляне в лесу. Одним словом, требуется почему-то как бы естественное укрытие людскому (людскому?) деянию. Вероятно, в обоих случаях, т. е. в случае любви и в случае смерти, в нынешних поколениях звучит голос пещерных предков. Вероятно, голос этот неистребим: любовь и кровь – это нечто большее, чем человечество и его фантазии.

Видяин стоял под деревом, с руками, связанными сзади, рот его был действительно зашит. На подбородке засохла кровь. Полы его шинели были покрыты темными пятнами. Быть может, эти пятна были тоже кровяными. Но то была кровь не Видяина, а тех, кого он казнил, страдая флюсом.

Палач вскарабкался на дерево. Он был занят пристраиванием петли к одной из ветвей. Распоряжавшийся казнью громко прочел приговор. Видяин стоял неподвижно. Толпа застыла.

А там, вверху, в небесной голубизне, Царь Света совершал свой золотой путь.

– Айда! – сказал распоряжавшийся казнью.

Раздался глухой удар – это выбили ногой ящик из-под ног Видяина. И тотчас, ни на секунду позже, прозвучало ясно и отчетливо:

– Да здравствует Советская власть!

Это крикнул Видяин – он таки прокусил шпагат, связывавший его губы. Веревка, на которой он повис, оборвалась, он упал на землю…

Тогда выступил вперед Заурбек.

– Эй, Таукан! – крикнул он.

Из рядов вышел мужчина, весь заросший, в коротком бараньем тулупе, препоясанный громадным кинжалом.

– Слушай, Таукан, если этот человек скажет еще одно слово, отрежь ему его поганый язык.

– Хунш (хорошо), – ответил мрачный Таукан, приблизился к тому, кто от первой смерти переходил ко второй, и вытащил свой невероятный кинжал.

Но в это время какой-то животный истошный визг разодрал воздух. Он подействовал на толпу так, как действует удар пастушьего бича на овец. Все расступились, давая дорогу визгу. А он, режа толпу водорезом, направился прямо к тому месту, где стоял Заурбек:

– А… а… а… – визжала пожилая худая женщина в черном костюме, похожая на монахиню. – Нельзя!.. Нельзя убивать… Бог не позволяет убивать… А!

Она вытянула обе руки, со скрюченными пальцами по направлению к лицу Заурбека. Никто не осмелился стать между ними.

– Убрать эту женщину!..

Но никто не двинулся исполнять приказание Заурбека.

– Убери ее, Таукан, эй!..

Таукан, косолапо ступая, подошел к женщине в черном, поднял ее на руки и унес. Она захлебнулась в крике. Толпа испуганно глядела на них. Никто не заметил, в какой именно момент умер комиссар Видяин.

Глава V

Заурбек и полковник Юрий

Я знаю, что я пишу беспорядочно: не окончив одно, принимаюсь за другое. Но – Боже! – каждый, кто пишет, в писании отражает свою жизнь: жизнь моя беспорядочна. Восстанавливая извилистую ленту событий тех времен, я вижу сейчас, как прихотливо, как своевольно эта лента выкручивается и блуждает. Вслед за нею блуждаю и я…

С какого момента началось это блуждание? С начала войны? Нет, война не зигзаг, а прямая линия, ведущая от жизни к смерти… С начала революции? Да! Это верный ответ. Ибо сущность революции в том, что она – зигзаг. Если вы захотите провести на бумаге прямую линию, но в каком-то пункте у вас дрогнет рука и вы сделаете зигзаг – вот это и есть точное изображение революции. Наша страна – наша великая Родина – дрогнула. Дрогнула и потрясла мир.

Кабардинский конный полк, в котором служил Заурбек, долго не поддавался напору революционных волн. Не дисциплина, а обычаи старины крепко сдерживали тело полка. Но душа полка отлетела в небытие вместе с душою многомиллионной Русской армии.

Где-то там, в глубине России, в Москве и Петербурге, разгорался пожар, но здесь, на юге, у подножья Кавказских гор, настоящая революция только еще начиналась. До Нальчика (где расположен был Кабардинский полк) доходили слухи о том, что в Москве укрепилась власть народных комиссаров; на Дону и Кубани формируются антибольшевистские отряды Корнилова и казаков; из Грузии образовалось самостоятельное государство. Соответственно этим трем направлениям в Кабарде создавались три группы: одна – за большевиков, другая – за Корнилова, третья – за самостоятельность и отделение от России. Заурбек не принадлежал ни к одной из этих групп. Поэтому те, кто шел за большевиками, считали его корниловцем; те, кто шел за корниловцами, считали его большевиком. Приверженцы идеи самостоятельной Кабарды видели в нем предателя народа. Русские офицеры, составлявшие большинство офицерского состава Кабардинского полка, называли его самостийником.