Страна Прометея - [60]

Но учитель не желал принимать боя. Он отбежал на мгновение от окна и вернулся, держа в руках ведро воды.

– Сейчас же убирайся вон, – совершенно серьезным тоном предупредил учитель, – убирайся, не то оболью…

Такого оборота дела Заурбек не предвидел. Он шел с раной в сердце; он испытывал трагический разрыв рассудка и сердца. И вот – ведро воды… Все можно перенести, но насмешку?!

Тот, кто видел кошку, несущуюся в каком-то бешеном беспамятстве по головокружительным карнизам, тот может представить себе Заурбека, в один миг вскарабкавшегося по стене к окну. Учитель еще не успел сообразить, что, собственно, происходит, а Заурбек уже стоял во весь рост на подоконнике.

– Вот тебе, Дон-Жуан! – сказал Заурбек, едва переводя дыхание, но изо всех сил стараясь говорить спокойно.

Ведро воды, предназначенное Заурбеку, окатило учителя. Не всматриваясь в плоды победы, Заурбек спрыгнул с окна и, как говорится в романах, «исчез во мраке ночи».

Однако борьба между учителем и учеником закончилась победой учителя: Заурбека выгнали из училища «в двадцать четыре часа». Возвращаться в таких обстоятельствах домой ему казалось невозможным. Оставаться в городе, где находилось училище, ему было запрещено. Заурбек вспомнил о старшем брате, Хаджи-Мурате, служившем в это время в Петербурге. Туда, в столицу империи, он и поехал.

Когда наша беседа у мамаши касалась города Петра, обычно оживленный и увлекающийся собственными воспоминаниями Заурбек увядал, и слова его делались растянутыми, как резина. Я знаю только, что он намеревался стать поэтом. И так как люди типа Заурбека в поэзии желают быть Пушкиными, точно так же, как в военном деле Наполеоном, он начал с того, что отпустил бакенбарды и зачесал волосы на затылок. В поэтическом отношении Заурбек был одарен.

В одной из последующих глав я приведу его стихи. Однако он ошибался в себе, становясь на путь подражания Пушкину.

В поэзии ему явно не повезло. Несколько колких ответов редакций ужалили его самолюбие и убедили в том, что стихи – не его стихия. Он отказался от карьеры поэта. И все-таки малейшее напоминание о давнишней неудаче приводило его в состояние крайнего и непонятного для непосвященных раздражения. Он, например, ненавидел жгучею ненавистью людей, носивших баки. Однажды он получил письмо, адресованное «Александру Сергеевичу» такому-то (стояла его фамилия). Надо заметить, что дед Заурбека был магометанин, а отец перешел в православие. Правда, как большинство кавказцев, принимавших русскую веру, он был, в сущности, двоевером: и магометанином, и православным. Он носил два имени: магометанское Аслан-бек и христианское Михаил.

Дети его были крещены по православному обряду. При крещении Заурбека нарекли Александром. Но он не переносил, когда его называли Александром (замечу в скобках, что, будучи взрослым человеком, Заурбек принял магометанство и таким образом вернулся к религии предков). Итак, однажды он получил письмо, адресованное Александру Сергеевичу. Здесь были две ошибки. Заурбек уже не был Александром. Его отец никогда не был Сергеем. Вместе взятое – Александр Сергеевич – напоминало Пушкина и, значит, Петербург, и… неудачу в поэзии…

– Они лучше сделали бы, просто написав «Пушкину», – сказал Заурбек, разрывая письмо на клочки и выбрасывая его в корзину. Потому, как летели нервно скрученные бумажки, можно было видеть степень раздражения Заурбека. Это случилось как раз в тот день, когда повесили комиссара Видяина.

Видяин [61]. Комиссар. Коммунист и председатель Коммунистической партии в столице Кабарды. Маленький человек с грандиозным самомнением. Жестокий: он принес обильную жертву богине Революции. Страдая хроническим флюсом, он собственноручно расстреливал обреченных, желая отвлечь зубную боль и растворить ее в острых переживаниях. Этот самый Видяин, узнав о наступлении заурбековских войск, сказал: «Заурбек возьмет наш город? Ха, ха! Это сон серой кобылы». Но сон исполнился. Заурбек был здесь, и к нему привели пойманного на вокзале комиссара Видяина.

– Здравствуйте, товарищ Видяин, – приветствовал его Заурбек, сидя в кресле. Кресло стояло около топившегося камина. Заурбек, разговаривая с Видяиным, время от времени протягивал зябнущие руки к камину. В комнате было холодно.

– Здравствуйте, товарищ Заурбек! – бодро ответил Видяин.

Но из рукавов его смятой шинели вытекали струйки пота: душа Видяина изнывала в смертельной тревоге. Позади комиссара стояли двое конвойных, с шашками наголо. В комнате находилось еще несколько человек.

– Так что, сон серой кобылы, говорите?

– Кто не ошибается?

– А ведь ваши дрались неважно!

– Ну что же, «сегодня вы, а завтра мы», знаете эту песенку?

– Песня хорошая… Да вы сядьте, Видяин, я давно хотел с вами побеседовать.

Заурбек указал ему место подле себя, на стуле. Видяин сел. Лицо его было пепельно-серое, все в морщинах, по которым стекал пот.

– Я вас хотел спросить, – начал Заурбек, – почему вы решили, что именно коммунизм осчастливит Россию и наши края. Насколько я знаю, коммунисты проповедуют классовую борьбу. Не так ли?

– Да, – вздохнул Видяин.

– Кто и против кого, собственно говоря, должен бороться? Этого я никогда не мог понять… Вы называете свою власть «рабоче-крестьянской», но вы первым делом организовали в деревнях «комитеты бедноты» и науськали их на крестьян. Вы разрушили заводы и тем лишили рабочего куска хлеба. Но все это еще куда ни шло. Я хочу вас спросить, Видяин, почему вы из всего народа выбираете худших? Почему вы в самом человеке будите поганого зверя, злого, жестокого и алчного? Вы знаете, в чем смысл истории, государства, религии, культуры и всяких таких вещей? Не в том ли, чтобы из скотины-зверя сделать человека? Вы говорите: «Бога нет» – и вытравляете в человеке те чувства, которые принадлежат Богу и украшают каждого из нас, смертных. Вы говорите: «Главный закон жизни – это борьба». Да еще всеми средствами. Отлично. Если бы я попал в ваши руки, вы убили бы меня… убили бы?