Страна последних рыцарей - [37]

В конце концов меня представили в этом смысле закоренелым грешником, а один из учителей придумал даже, как меня спасти от проклятия. Он сказал: «Сын мой, если уж ты не можешь совсем отказаться от этой непонятной мне дурной страсти, то хотя бы отрезай потом головы своим фигурам, которые ты зря рисуешь на бумаге, чтобы они не принимали участия в жизни! Молодежь не переделаешь, может быть, со временем все изменится к лучшему, если ты образумишься».

Это все-таки было спасением, и я последовал его совету, так как никто не чувствует себя в грехе счастливым. И еще долго, долго по старой привычке я проводил по шеям изображенных мною фигур тонкую, невидимую черту, как бы отсекая им головы. Так они были мертвы и не могли требовать у меня, своего создателя, душу и привлечь меня к ответственности за то, что я, второй Прометей, вмешиваюсь в дела бога.

Все же был один человек, который в это трудное время действительно понимал меня и всегда не задумываясь приходил на помощь. Это был Мохама, мой добрый старший брат. Он сам приносил мне коробочки с красками, карандаши и альбомы для рисования, на которых чудесными золотыми буквами было выгравировано мое имя. Он делал это, чтобы поднять мне настроение. От его веселого целительного смеха все мои темные страхи улетучивались куда-то. И как же я любил его за это!

Но вот однажды произошло нечто такое, что внесло в мою жизнь огромные перемены. Связано это было с письмом, полученным нами от губернатора из Гуниба, вызвавшим у всех переполох. Как выяснилось, в нем было написано обо мне, а именно о том, что для меня выделено место в реальном училище в Грозном, которое я должен в скором времени занять. Начался семейный совет, на котором было много за и против. Я сам был решительно против, так как ни за что не хотел ехать к русским, чтобы, в первую очередь, не нарушить клятву, данную отцом шейху Андалу и не взять на себя еще один грех.

Но Мохама настаивал на том, что мне нужно дать такое же образование, какое получили мои братья. И я подумал: «Пусть будет сейчас так, как он хочет, зато в дальнейшем я смогу принимать решения самостоятельно».

Все это вызвало у женщин нашего дома и особенно у чохского духовенства, моих учителей, большое недовольство, так как они, несмотря на мою небезгрешность, все же очень любили меня за мою религиозность и вообще не хотели выпускать ягненка из своего стада. Но Мохама заменял мне отца, он этого хотел, и я должен был ехать.

Единственное и последнее, что учителя и одноклассники могли для меня сделать, это был прощальный праздник, который они устроили в медресе накануне моего отъезда. Он напоминал последний обед приговоренного к смерти, так они мне сочувствовали, так жалели, словно я отсюда прямиком должен был идти на верную смерть. «Аллах, Аллах! — восклицали они огорченно,— это не принесет тебе счастья, бедняга! Как жаль хорошего парня! Закрой хотя бы свои уши, не слушай чужаков и не верь этим гяурам (неверным)!» А досточтимый Мохаммед Согратлинский остановил их, положил успокаивающе свою руку мне на голову и сказал: «Верь в Аллаха, в Родину и держи в сердце старых друзей, тогда с тобой не случится ничего плохого! Иди же с миром, дитя мое!» Со слезами на глазах я прощался со всеми, посетил еще раз дорогие мне могилы и затуманенными от слез глазами смотрел на родные горы, которые мне приходилось покинуть.

С рассветом мы тронулись в путь, и пол-аула провожало нас на лошадях и пешком довольно долго по дороге на чужбину. Потом они повернули обратно, а мы поехали с Мохама дальше одни. Он подбодрил меня своей улыбкой, и я охотно доверился ему.

В Грозном Мохама не захотел устроить меня на квартиру у чужих людей, а оставил у себя и очень заботился обо мне. Сначала меня отдали в обычную школу для казаков, где я научился прилично говорить по-русски, а затем на чеченское отделение реального училища. Уроки русского языка вел у нас добрый старый казак, который раньше учил моих старших братьев. Он прилагал большие усилия, стараясь помочь мне, так как, работая прежде в Ставрополе, успел полюбить горцев. Он разрешал чертить и рисовать, сколько мне было нужно.

Уроки религии вел кадий, у которого мне было легко учиться после медресе. Однажды во время молитвы, к моему огромному удивлению, он сделал ошибку, отчего его авторитет в моих глазах сильно упал. Зато его уважение ко мне росло с каждым днем из-за моих религиозных знаний, и он просил меня регулярно читать перед классом утреннюю молитву. Это примирило меня с ним. К тому же русская школа не была такой страшной и греховной, как мне говорили дома, а скорее приветливой и правильной.

Рядом с Мохама мне жилось легко и хорошо, хотя поначалу мне все в этой близости с русскими казалось подозрительным — и даже денщик, казанский татарин, который вскоре, как выяснилось, оказался хорошим человеком и настоящим мусульманином.

Все шло благополучно, пока однажды судьба не нанесла мне ощутимого удара, помешавшего привыкнуть к новой жизни, надолго отучив меня доверять людям, и чуть было не отдалив от моего доброго брата. А случилось это так.

Когда Мохама как-то дежурил в казарме, и я был дома один, меня охватило непреодолимое желание покопаться в его вещах, потому что чуждое окружение вызывало во мне невольно обостренное любопытство. И я действительно наткнулся на удивительные вещи: цветные почтовые открытки, фотографии сказочно красивых женщин, вероятно актрис, с нежными посвящениями. Но больше всего меня заинтересовала изящная, завернутая в яркий шелковый платочек серебряная шкатулка. Открыв ее, я увидел разные драгоценности и украшения, а когда порылся еще, то обнаружил такое, что повергло меня в ужас и отчего мое сердце чуть не остановилось: на красном бархате ларчика лежал крестик, красивый золотой крестик, украшенный в середине цветным камнем. О Аллах, это могло означать только одно! Мохама стал христианином! Небеса обрушились на меня, и я потерял почву под ногами. Я дрожал и молился за спасение души бедного неправедного, но все еще очень почитаемого брата и ходил несколько дней такой потерянный, что Мохама вскоре заметил мои тайные переживания. Он мне очень спокойно объяснил, что это всего-навсего безобидная золотая вещица, которую можно спокойно хранить у себя. Мохама, которого я ошибочно считал уже пропащим, вел себя, как всегда, по-отечески заботливо, по-прежнему оставался таким же веселым и уверенным в себе, и я понял, что он не мог быть изменником. Мне стало стыдно, и мое сбитое с толку сердце смягчилось.