Страна Гонгури - [29]

— Эх, ты, дурак! — сказал Итин — герой паленый, как водка в заставском трактире!

— А в рыло? — спросил Младший брат — или, кроме ругани, ответить нечем?

Итин вспомнил — первые дни, после Десяти. Первые указы революции — о начале переговоров к перемирию, о разделе земли между теми, кто обрабатывает, о выборах в новую власть — Мир, Земля, Вся власть Советам. Сначала радость — а после голод, в первые же недели. Хотя урожай в тот год был хорош — не было ни засухи, ни морозов, ни саранчи. Однако, мужики, из крепких хозяев, не везли хлеб в города — ожидая «настоящую» цену. Уполномоченных, пришедших тогда еще с уговорами, не с оружием — даже не били, просто смеялись в лицо:

— А спляши-ка, городской, перед нами — чтоб, в два прихлопа, три притопа! Понравится, может что и дадим. Тит Титыч, кажись, у вас в амбаре зерно подгнило — для хорошего человека из города, такого добра не жалко! А вы кыш отселева, голодрань батрацкая, работать надо — зрелища только для людей!

— Земля, отныне и навечно, общенародная собственность, единая и неделимая! — заявил тогда Вождь — вместе со всем, что на ней растят. Мы не сумеем получить достаточно хлеба от множества малопроизводительных мелких хозяев — и к тому же, общенародное владение имеет громадные преимущества, как с точки зрения воспитания масс, так и более высокой производительности, удобства механизации и организации. Потому — нет растаскиванию земли по наделам, и да здравствуют коммунистические сельские хозяйствования — комхозы!

Народ в ответ схватился за винтовки, обрезы, и вилы с топорами. И побежал в армию белопогонных. Так началась гражданская война…

— Мы верили — сказал Итин — мы сами верили, тогда. Что революция придет, как в цветах: общее счастье, справедливость, всем сразу. Мы верили — что достаточно лишь свергнуть эксплуататоров. Дать народу свободу выбирать — и он, конечно, выберет нас, Партию, свой авангард! Кто, как не мы, лучше знаем его нужды и беды? Кто не жалел крови и самой жизни — ради его блага? Кто лучше может вести его к свету, руководить великой стройкой нового мира?

И вдруг оказалось — мы ошиблись. Что века угнетения — испортили человеческий материал, сделав его совсем не таким, как мы представляли. Что очень во многих, да почти в каждом — внутри сидит маленький буржуй, которому лишь дать волю… И если ТАКИМ дать свободу — каждый, по мере сил, или станет новым эксплуататором, или затащит в свой угол все, до чего дотянется, и меня не тронь!

Итин вспомнил — надписи мелом, на дверях ячеек: райком закрыт, все убиты! Контрреволюция под лозунгом — вся власть Советам! Кроме Партии, откуда-то взялись еще девятнадцать — и народ, по забитости и темноте, готов был выбрать неизвестно кого. Новоизбранные Советы расстреливали коммунистов — «власть Советам, а не партиям»! Свобода! — и часто власти не было ВООБЩЕ — при разгуле суверенитетов и бандитизма, местные Советы всерьез ВОЕВАЛИ между собой — за спорные территории, всей имеющейся в наличии вооруженной силой. В Киеве в один день сожгли Печорскую лавру и перебили двадцать тысяч евреев; в Риге и Гельсингфорсе вешали на городских фонарях офицеров вместе с коммунистами; повсюду резали инородцев — чеченцев, таджиков и прочих; нельзя было понять, где идея, а где сведение счетов, и просто грабеж! Все воевали со всеми — в Петрограде еще слушали Вождя, но в каждом уезде сидела уже своя власть, чем дальше тем сувереннее, и грабила все, до чего могла дотянуться.

Под вагоном территория

А в вагоне Директория

И сказал тогда Вождь:

Народ пока не готов к свободе. Переходное время железной пролетарской диктатуры продлится до тех пор, пока не возрастет сознательность народа! Мы, авангард, поведем всех за собой — железной рукой, вперед к счастью! Пролетарское принуждение — не ради эксплуатации, а в помощь тому, кто слаб сам: по капле выдавить из себя буржуя!

— Себя без остатка для дела общего отдать! — сказал Итин — сперва по приказу, после привыкнешь, научишься с радостью! Людей меняем, другими делаем — как новую породу выводим. Машину общества собираем — лучшую. Кто-то при этом в отходы, в стружку, в щепки — что поделать, иначе детали не выточить, для машины. Эх, жалко — не научил я тебя главному! Смелым, сильным, умелым, даже честным — не главное это. Мы — сами не знали, тогда. А первое самое: готов ты частью влиться, себя растворив — или по-прежнему, за себя? Вот и остался ты — тот же мальчишка, играющий в индейцев и охотников — но без партийного руководства. Партия наша — это сила, ум, честь общие! А ты — своим умом шел, и в стороне от всего! И как бы ты ни хорош был, сам по себе — если частью общего не хочешь, значит, стружка ты бесполезная: цепляешься пока, а все рано — утиль! Зря я тебя — от дела берег. Убили бы тебя тогда — и то для тебя лучше бы вышло: человеком бы остался. Нас в будущем, светлом и неизбежном, добром помянут — а тебя и не вспомнит никто: сдохнешь впустую, или жить будешь впустую! Вот и поговорили — теперь можешь меня кончать. Только мальчишку пожалей — если убьешь, так сразу. Прощай.

Все было сказано — все ясно. Слышно было, как бранятся мужики у амбара — забирая обратно провизию. Сновали по деревне солдаты в пятнистом. Светило солнце, близясь к полудню. В небе кружилось воронье. И лежали поодаль мертвые тела — бойцов отряда, кто вчера еще сидел здесь у костра и мечтал о светлом будущем, когда люди полетят к звездам.