Страх - [5]
А я?
Даже если бы все было благополучно и как нельзя лучше, то все равно, каково мне было бы в новых условиях? Ведь это — надо заново ко всему привыкать, ведь и язык нужен, и мужество, говорят, нужно, и терпение… И ведь если все наладится, то, наверное, память прошлого с годами станет ослабевать.
Мне-то это не грозит. Потому что, например, человек с собачкой — часть моего прошлого — здесь, возле меня.
Да и повсюду я нахожу этого прошлого приметы. И прежде всего — лица. Здесь, в нашем квартале, не так уж много еврейских лиц, а много — широкоскулых, светлоглазых, российских. Во дворах возятся светлоголовые голубоглазые ребятишки. Тощий сын психологов, живущих над нами, — тоже психолог — иногда зовет своего четырехлетнего сына Арика — Васей, словно бы оговаривается. Плотные светловолосые женщины из нашего дома и из дома напротив ничем не отличаются от соседок по моей последней предотъездной квартире. Ни внешностью, ни голосом, ни выражением лиц… Ничем не отличаются!
И никаких, почти никаких примет новой жизни. Я знаю, тут со мной не согласятся. Мне скажут, что нет очередей. А я скажу: тощий сын психологов (тоже психолог) то и дело оговаривается, зовет своего сына Васей. Если бы сына вообще звали Васей, то меня бы это не удивило: мало ли русских имен? Но суть заключается в том, что вообще-то его зовут Ариком… Для чего же оговариваться?
Еще мне скажут, что здесь на всех товарах — заграничные этикетки. А я скажу: зато во всех дворах — светловолосые курносые ребятишки. Меня спросят: так что же вы предполагаете? Я — ничего не предполагаю. Мне нечего предполагать. У меня никаких мыслей в голове по этому поводу нет…
Я живу в маленьком новом поселке, в районе новостройки, так сказать, где недавно еще были пески, в полной замкнутости, — так какие же у меня могут быть предположения? Я могу только сказать, что такое большое количество тягостных впечатлений не может быть случайностью. Если даже человек с собачонкой — не из Москвы, и никогда не видел Петю, и не ходил между роялем и рядами, все-таки один его вид сразу вызывает воспоминание о том человеке.
Точно так же и нянька Арика (Васи?), толстая, приземистая, с лицом надзирательницы (всякий раз, встречая меня, она приостанавливается) — неотделима от прошлого, и, встретив хотя бы единожды ее взгляд, можно поручиться, что на память тут же придут строчки, а то и целые абзацы из Петиных тюремных писем. Разминуться с ней на нашей узкой лестнице, когда она спускается или поднимается навстречу, невозможно, можно только уступить ей дорогу и, попятившись, прижаться к стене. Здесь она — в обличии няни, но я так и вижу на ней серый халат. Когда-нибудь она вот так прижмет меня к стене, и уже не будет мне ходу ни наверх, ни вниз.
Есть в соседнем доме человек, очень плотный, очень мускулистый, называющий себя пенсионером. В его маленьких глазках на широком скуластом лице иногда проблескивает сочувствие. Как-то, встретив меня во дворе, он подошел близко, заглянул мне в глаза.
— Люди — что? — сказал он мне. — Люди только исполняют приказ.
Приказ? Какой приказ? Тут свободная страна, гражданин пенсионер. Тут приказы исполняют только в армии. А с кем воюете вы? Со мной?
Да, иногда у меня с языка готовы сорваться безумные, безумные слова. Как-то раз я не выдержала этого гнетущего напряжения, этого молчания. Я выскочила из дома и устремилась к первому встретившемуся мне человеку.
— Чего от меня хотят? — крикнула я ему. — Вы можете мне объяснить, чего от меня хотят? Я ничего не сделала! Я…
Он отпрянул. Потом, хотя я уже и умолкла, он все еще продолжал пятиться. Он направлялся в ближайший подъезд, но изменил направление и, все еще пятясь, осторожно свернул за угол.
Я повернулась и ушла в дом.
И мне неизвестно: шел ли этот человек к своим знакомым или сам живет здесь, на одном из этажей соседнего дома, где-нибудь рядом с гражданином пенсионером… Наверняка он кому-нибудь рассказал о моей странной выходке. А мне-то что? Ведь если даже меня считают помешанной, то все равно меня никто не тронет пальцем до тех пор, пока я не брошусь на кого-нибудь с палкой. Этого они не дождутся.
Тут вот женщина из другого дома при виде меня поднесла указательный палец к виску и покрутила пальцем. Я подняла палец и повторила ее движение.
— Это вы мне показываете? — спросила я упавшим голосом.
Она отвернулась.
Но ведь это же ясно, кем она считает меня. А ведь я никогда и не говорила с ней. Возможно, я уже давно вычеркнута из жизни.
Там, в Москве, жена Пети приносила мне цветы и читала мне его больничные тюремные письма. Она говорила, что я помогаю ей. Интересно, кому бы я здесь могла читать свои письма и кто бы смог, захотел мне помочь?
И ведь подумать только: если меня вычеркнули из жизни, то меня даже не поставили об этом в известность. Разве так бывает? Ведь сначала надо арестовать. Обыск… Изъять бумаги. Предъявить ордер. Затем — увезти.
Я несколько раз проверяла: мои бумаги в тех же ящиках стола, где и были. Может быть, с ними знакомились в мое отсутствие? Это возможно…
— Не замечали ли вы за ним каких-нибудь странностей, отклонений? — спрашивал меня следователь, вызывавший меня там, в Москве, на Лубянку, по делу Пети. Следователь говорил со мной, как с нормальным разумным человеком. Он вписывал мои слова в протокол.
Сборник словацкого писателя-реалиста Петера Илемницкого (1901—1949) составили произведения, посвященные рабочему классу и крестьянству Чехословакии («Поле невспаханное» и «Кусок сахару») и Словацкому Национальному восстанию («Хроника»).
В сегодняшней Мексике женщин похищают на улице или уводят из дома под дулом пистолета. Они пропадают, возвращаясь с работы, учебы или вечеринки, по пути в магазин или в аптеку. Домой никто из них уже никогда не вернется. Все они молоды, привлекательны и бедны. «Молитвы об украденных» – это история горной мексиканской деревни, где девушки и женщины переодеваются в мальчиков и мужчин и прячутся в подземных убежищах, чтобы не стать добычей наркокартелей.
«…Мужчина — испокон века кормилец, добытчик. На нём многопудовая тяжесть: семья, детишки пищат, есть просят. Жена пилит: „Где деньги, Дим? Шубу хочу!“. Мужчину безденежье приземляет, выхолащивает, озлобляет на весь белый свет. Опошляет, унижает, мельчит, обрезает крылья, лишает полёта. Напротив, женщину бедность и даже нищета окутывают флёром трогательности, загадки. Придают сексуальность, пикантность и шарм. Вообрази: старомодные ветхие одежды, окутывающая плечи какая-нибудь штопаная винтажная шаль. Круги под глазами, впалые щёки.
Пути девятнадцатилетних студентов Джима и Евы впервые пересекаются в 1958 году. Он идет на занятия, она едет мимо на велосипеде. Если бы не гвоздь, случайно оказавшийся на дороге и проколовший ей колесо… Лора Барнетт предлагает читателю три версии того, что может произойти с Евой и Джимом. Вместе с героями мы совершим три разных путешествия длиной в жизнь, перенесемся из Кембриджа пятидесятых в современный Лондон, побываем в Нью-Йорке и Корнуолле, поживем в Париже, Риме и Лос-Анджелесе. На наших глазах Ева и Джим будут взрослеть, сражаться с кризисом среднего возраста, женить и выдавать замуж детей, стареть, радоваться успехам и горевать о неудачах.
«Сука» в названии означает в первую очередь самку собаки – существо, которое выросло в будке и отлично умеет хранить верность и рвать врага зубами. Но сука – и девушка Дана, солдат армии Страны, которая участвует в отвратительной гражданской войне, и сама эта война, и эта страна… Книга Марии Лабыч – не только о ненависти, но и о том, как важно оставаться человеком. Содержит нецензурную брань!
Есть такая избитая уже фраза «блюз простого человека», но тем не менее, придётся ее повторить. Книга 40 000 – это и есть тот самый блюз. Без претензии на духовные раскопки или поколенческую трагедию. Но именно этим книга и интересна – нахождением важного и в простых вещах, в повседневности, которая оказывается отнюдь не всепожирающей бытовухой, а жизнью, в которой есть место для радости.