Страх - [6]

А здесь, здесь — женщина из соседнего дома ткнула при виде меня указательным пальцем в висок.

Итак, Вы теперь понимаете: каждый может при виде меня ткнуть указательным пальцем в висок и покрутить пальцем. Как же мне на улицу выходить? Как выходить — чтобы никого не встретить?

Я опять спустилась к ящику (напрасно, напрасно, ящик был пуст!) и, когда поднималась обратно, встретила на нашей узкой лестнице психолога, спускавшегося мне навстречу.

— Добрый день, — сказала я обреченно. Разве я могла его не встретить?

— Здрасьте, — ответил он, оглядев меня.

Хоть не выходи.

А я все спускаюсь к ящику, все жду письма. Ведь они опьяняют меня, Ваши строчки — и про рождественский Сочельник, и про радость Вашу от моего письма, и про благодарность Вашу. Я подняться хочу до Вашего видения меня, взглянуть на себя Вашими глазами, озариться светом, Вами во мне открытом и на меня направленном. Может быть, это — в сердце проникшая суета? Говорю Вам, я не только хочу быть перед Вами лучше, чем я есть, но, может быть, и своей противоположностью.

Но даже если это — суета тщеславия, то я все равно при этом хочу еще и защититься от психолога, спускающегося по лестнице, Вашим отношением защититься!

Вы пишете, что страна буквально сатанеет в предрождественской рекламе. Но сквозь нее все так же пробивается для Вас богородичная лазурь. Подобно тому, как суетная гонка перед Рождеством не в состоянии лишить Вас праздника, так и меня вся здешняя суета — и моя собственная, и меня окружающая — не в состоянии лишить Вашего голоса.

Вы молоды. Вы ослепительно молоды душой. Под Вашими шагами поскрипывает снежок. Вы чувствуете на лице запах снега, и молодой зимы, и морозной хвои. Сама она, молодая зима, связывает Вас с праздником, а не мое письмо!

Ах, какое это свежее, светлое чувство — когда утро глядит в окно и своими ногами выходишь на первый снег! Да какое письмо в такую минуту может быть для Вас утешением? Вы и без того утешены, этой белизной, этой полнотой белизны первого снега утешены, и впору Вам самому утешать других. Вы это и делаете… Именно от переизбытка чувств, этой переполняющей радости, и приходит щедрость.

Вы готовы и в другом — утешителя признать, и — в самом недостойном, и все это — от щедрости и великодушия, которые в такую-то снежную тихую минуту от Вас даже усилий не требуют. Я так чувствую, сознаю эту минуту, когда Вы из одного только восторга перед ослепительным и прекрасным, опушенным снегом миром шепчете слово благодарности, а тут мое письмо под руку подвернулось, — спасибо, говорите, и ему!

Перед Вами раннее, морозное утро, и лишь оно, а не реклама лубочная, прикасается к Рождеству. Счастливец! Подобно А. К. Толстому, Вы, верно, живете каждую минуту в экзальтации и апогее. От вида падающего снега и оттого, что в «Евгении Онегине» так описана русская зима, у него слезы лились рекой, и разве это — сентиментальность?

А я? Вялость у меня. Что-то слякотное, моросящее, промозглое, какая-то душевная недо-погода. Черстветь я начала, вот что.

Вот приходит на днях сосед. Сын соседки. С маленькой дочкой. Здоровается как-то, знаете, преувеличенно оживленно. Смотрит в глаза мне чересчур пристально, с притворной улыбкой. В особенности мне не понравилась эта улыбка. «Нельзя ли, — говорит, — одолжить у вас немного манки?» А мне не понравился его взгляд, его голос не понравился, и в особенности не понравилось, что я на звонок как-то испуганно-напряженно открыла дверь. Напряжение от дверного звонка — это у меня с давних пор. Так и ждешь за дверью тех, с обыском. Вообще ждешь от звонка всяких неприятностей. Ну, условный рефлекс остался. И так мне стало совестно за свой испуганный взгляд, такая злость взяла, что я тут же брякнула: «Нет манки». А манка, может быть, малютке нужна была на обед. А я даже не удосужилась посмотреть, есть она или нет. Оказывается, манка в шкафчике была. Я уж потом бежать хотела ему звонить, манку предлагать, да опять мне стало чего-то стыдно: объясняться, извиняться.

Да, это так: черствею… И черстветь я начала раньше, чем выработалась во что-то свое, законченное. Да, да, я стала вся усыхать, слезы и то наворачиваются на глаза редко. Сначала я разучилась плакать от радости, а это уже нехороший знак…

Одна женщина, приезжая сюда, говорила, что плакала тут дважды: один раз от радости, что увидела эту землю, а другой раз — от горя, что пришлось эту землю покидать. Со мной этого нет. К тому же та ли это земля? Та ли это Земля Обетованная, при встрече с которой заливаются иные радостными слезами? Та ли? То есть, в каком именно смысле это — та земля? А если она не та? Если она совсем даже и не та? И тою даже и не бывала? Но тут я вроде бы и заговариваюсь, тут путаница, но я еще к этому вернусь.

А главное, что я разучилась плакать. Не только от радости, но даже и от тоски. Эта беда со мной совсем недавно случилась, но уже, чувствую, прочно. Та женщина — старше меня, и она — современный человек по складу своему, по воззрениям, хоть и чувствует ушедшую Россию. Вся ее жизнь прошла и проходит в борьбе, и не столько за себя, сколько за свое детище — журнал; да и не столько за журнал, сколько, можно сказать без преувеличения, за будущее России; она из подвижниц, и она всей своей жизнью подготовлена к разочарованиям и по горло сыта постоянным отрезвлением, — а вот нашла же в себе силы плакать. Да, для таких слез именно силы искренности нужны, какое-то напряжение сердца. А я? Я поддалась, сушь проникла в меня, вот я и сморщиваюсь…