Страх - [8]

Да к тому же — и весело в городе. Шумно-весело. Всякий занят своим. Много смуглых, по-настоящему смуглых, южных лиц. Гортанный говор. Незнакомый язык. Большая, широкая, яркая, мимоидущая жизнь! Для того чтобы излечиться от страхов, — говорю я себе, — поезжай в город!

А тут, у нас… Как в западне. И лица — те же, какие оставляла там, уезжая. Только Петиного лица нет. Только лиц, подобных тем, о ком Вы читаете, нет.

Да что же это такое на свете, чересполосица какая-то?

Да как же это так: тут за мной следит человек с собачонкой, прямо по моим следам с ней идет, тут любое мое движение фиксирует психолог, тут я всякую минуту «случайно» встречаю соседку, и сына соседки, и няньку психологов, и пенсионера (гражданина пенсионера!), а там, в двадцати пяти минутах езды, город шумит, смеется, трудится, любит, отдыхает. Южный, незнакомый город. Впрочем, похожий на южные приморские города СССР.

Вот Вы читаете самиздате кую книгу о подвижниках, вышедшую в Париже. И я бы — читала ее свободно, и для меня — эта книга была бы радостью встречи, если бы я не чувствовала себя замкнутее, обделеннее, бесправнее, чем посаженные в тюрьму или в сумасшедший дом. Там — определенность есть, срок есть, обвинение предъявленное есть, надежда выхода из тюремной больницы есть. Там — близкие есть, ожидающие на воле, там есть друзья! И, наконец, там общество есть: тюремное ли, больничное, но — не один человек! Есть у него с кем говорить, есть и кому писать письма, есть, чего ждать, есть, на что надеяться… Да и Вы, читая о его испытаниях, чувствуете свою жизнь не бессмысленной: гордиться им можете, молиться за него можете. И какой у Вас дар особенный есть: через книгу Вы можете стать причастным к судьбам людей, ни разу Вами не виденных, и полнее, осмысленнее, счастливее жить оттого, что живут эти люди на свете. Для Вас книга — живое, трепетное прикосновение, единственная реальная связь с тем миром, которого Вы никогда не видели, вернее, не видели с пятилетнего возраста. И еще, кроме книг, Вы можете через людей, уезжающих оттуда и приезжающих к, вам, дышать московским воздухом. И все, все перед Вами и в Вас оживает.

Да, меня поразили слова Ваши — о том, какую близость Вы чувствуете к посаженным, какую живую причастность к их судьбе, какую боль и гордость за них… И слова Ваши о том, что, благодаря им, Вы чувствуете, что живете не напрасно! Ведь я поняла, поняла Вас: эта книга для Вас — совсем не чтение, это — разговор задушевный, исповедь сердца (может быть, Вашего), и все это не кончается с книгой… Потому-то и тянутся к Вам люди, потому-то у Вас много друзей, что Вы разделяете с ними их боль и душевные тяготы, не отстраняетесь в трудную минуту. Как много Вам дано; возможно ли и мне надеяться на понимание Ваше?

Читая эту книгу, Вы переноситесь мыслями и чувством в тот мир, из которого я уехала (уехала ли?). Да, конечно, уехала: ведь я уже — не там, и Петина жена уже не читает мне его больничных тюремных писем, и люди, близкие Вам (я думаю, они были бы Вам близки), уже не приходят ко мне. Да, мы собирались и просиживали иногда до ночи, и мне бывало порой и страшно, и весело, и я вздрагивала на каждый звонок. Был и телефон у нас (подумайте только: был телефон!), и я боялась не только дверного звонка, но и телефона.

Но помню, лежала я как-то простуженная, вошли мои друзья и бросили прямо в изножие кровати букетик душистого горошка.

Но помню, моя мать в последние годы больше сблизилась со мной и всегда приезжала ко мне в мой день рождения. Она привозила мне полевые цветы.

Полевые цветы… Поля… Нет. Это — не ностальгия. Это — тоска по свободе.

Потому что — посудите сами: свободна ли я?

Вот приходит к нам на днях женщина. Полная, русоволосая, энергичная. Здоровается, но руки не протягивает. Обращается ко мне по имени-отчеству (почему — по отчеству? Ведь тут по отчеству не обращаются!), а своего имени не называет.

Откуда она знает мое имя? И отчество… Впрочем, было бы странно, если бы она его не знала…

— Не согласитесь ли, — говорит она, усаживаясь, — прочитать нам лекцию?

Сама она в это время внимательно оглядывает комнату и в особенности — книжную полку. На книжной полке стоит открыто все то, что там, в Москве, было опасно дома держать, а мы все-таки — держали.

Я догадываюсь, что разговор о лекции — это предлог, только предлог, чтобы сюда зайти. Но все-таки спрашиваю:

— Какую лекцию?

— Ну… — Мне кажется, что она смотрит на меня иронически. — О поэзии. Мы соберем в клубе людей, организуем…

«Мы»!

— Нет, я сейчас вряд ли смогу.

— А что такое? — Мне кажется, она оживляется. — Неважно себя чувствуете?

— Нет, — говорю я поспешно, даже слишком поспешно, — я чувствую себя хорошо. Я очень хорошо себя чувствую. Я…

— Что вы делаете целыми днями? — Она внимательно рассматривает меня. — Читаете?

— Да, я читаю. Я много читаю. Я…

— Да… — Она молчит и вздыхает. — Я вам принесла сюда север. (Она могла бы добавить: что поделаешь, работа. Но не добавляет.)

Неожиданно она спрашивает:

— Разрешите посмотреть вашу квартиру?

Вот оно!

— Пожалуйста, — говорю я спокойно. — Квартира как квартира.

Она заглядывает в спальню, впрочем, сразу же выходит оттуда. А я думала, она мне предложит открыть ящики письменного стола. Или сделает это сама.