Страх - [9]

Вернувшись в салон, она опять усаживается на диван.

— Чем же вы все-таки занимаетесь? Пишите?

Ее вопрос звучит саркастически. О, разумеется! Ведь писание — для них — не работа.

И опять она оглядывает полки и смотрит на меня с тусклым сожалением:

— Вы все это читаете?

А ведь сколько раз там, в Москве, я говорила себе: главное — спокойствие… Но попробуйте быть спокойным под этим тусклым и в то же время цепким разглядыванием! Да как же она может так говорить со мной, так смотреть на меня — раз Ваше письмо пришло по почте? По почте — это мой шанс уцелеть. По почте — а стало быть, реальность вокруг меня иная, чем та, что смотрит из ее глаз. Правда, и туда приходят письма из-за границы, в том числе и с американским штемпелем. Минуточку. Так-то оно так, но Вы никогда туда не послали бы такого письма. Вы бы его написали другим языком, эзоповым.

А она плотнее усаживается на диван:

— Вы все-таки подумайте.

— О чем?

— Ну… насчет лекции. Что-нибудь о роли художественной литературы.

Напрасно и предлагает. Сама я к ним не пойду.

Странное у нее выражение: иронии, поверхностного любопытства и в то же время какого-то служебного безразличия.

— Вы, случайно, не верующая?

Ваше письмо пришло по почте. И на конверте — адрес, надписанный Вашей рукой: Израиль. Не забывать об этом! Не дать тоскливому страху смять себя окончательно!

— Не знаю, — я осторожно подбираю слова. — У меня было желание веры, но… У меня были какие-то поиски…

Напоминаю Вам: Петя — человек верующий, и именно на этом основании… Им нужен был повод.

— В нашем-то с вами возрасте поздно искать, — говорит она, как припечатывает. Сама она — из неменяющихся. Без возраста.

— Не найдется ли у вас что-нибудь почитать?

— А что бы вы хотели?

— Да мне все равно. Лишь бы не порнография.

А лучше бы всего — журнал «Огонек»…

Да, она добавила еще, что ее зовут Маша. Но до чего же не подходит ей это милое, румяное имя!

Машенька — это ведь что-то нетронутое. Это все равно, что — разбежаться в зиму, в снег, в свежую тишину вечера.

— Так я зайду еще как-нибудь.

Значит, не кончено. Значит, на следующий раз откладывает. Что-то бесформенное, неотступное, тянущееся за мной — на следующий раз.

Я закрыла за ней дверь и долго, неподвижно сидела, прижав ладони к горящим щекам.

Это хорошо, что я при ней смолчала. Если она, предположим, из определенного места (Вы понимаете, это — предположение только, ни на чем, кроме моей оглядки, не основанное), то какая была бы глупость — ей объяснять, что я ничего не сделала, что я уезжала для того, чтобы, наконец, перестать бояться…

А может быть, я в самом деле виновата? Пожизненно в чем-то виновата? А хотела от своей вины уехать.

В продолжение всего моего разговора с Машей (с тетей Машей!) муж в другой комнате просматривал свежие газеты. Немного успокоившись, я пошла к нему.

— Ну как? — спросил он меня.

— Ушла… — и я перевела дыхание.

— А что же насчет лекции?

— Лекции?

— Мне послышалось, она предлагала тебе.

— А кто она такая?

— Маша? Заведующая клубом. Мы как-то сидели рядом в автобусе, разговорились. Она надеялась устроить литературный вечер.

— Лекцию…

— Ну, это уж, как говорится, терминология. И потом никто тебя не принуждает.

Я помолчала.

— Значит, она заведующая клубом?

— Общественница. Кстати, она мне говорила, что и там была общественницей.

— И я смогу, если захочу, не разговаривать с ней? Не поддерживать отношений?

— Ну разумеется. Если тебе так уж неприятно, можешь в следующий раз закрыть перед ней дверь.

— Нет, зачем же… Зачем же…

Что-то главное осталось не сказанным. А ведь, казалось бы, все так просто, так понятно.

Общественница. Или — общественный наблюдатель?

Ох, какая тяжесть на сердце!

И все-таки… Ваше письмо пришло по почте. Вот в чем опора.

Вы понимаете, конечно, что объяснения мужа меня не удовлетворили никак. Осталась какая-то заноза, понимаете? А он, видя, как я мучусь, отнесся к разговору о Маше так холодно-легко! И снова взялся за газеты.

Но, может быть, он прав? Может быть, он в чем-то прав, и ничего особенного не было в ее посещении? Просто она — общественница. От этого не так легко отделаться. Она была общественницей там, ею осталась и здесь. Не может же человек переделаться в один день, в один год. Да, да, все это так… И все-таки… Почему она так пристально смотрела на меня? Я же видела, как смотрит она на меня!

Муж этого не понимает. А может быть?.. Немыслимо, нет… Надо гнать эту мысль. Не может быть, чтобы он, знающий меня столько лет, был с этой Машей, с этой общественницей — заодно. Для чего ему притворяться? В конце концов, мы живем в свободной стране (не так ли?), и если ему со мной плохо, то… Совсем не обязательно ему действовать через эту Машу, эту тетю Машу, общественницу. Если ему плохо со мной, то он может объясниться… Совсем для этого не нужны никакие тети Маши. Разве я навязываюсь ему? Нет, нет… Несколько раз в нашей с ним жизни бывало, что мы могли разойтись. Но он сам не хотел расставаться со мной! Сам! Это — не тщеславие мое. Он действительно всю мою жизнь говорил мне о любви, говорил, что без меня ему было бы невыносимо… Целая жизнь — и короткая встреча в автобусе. О чем они говорили там, без меня? Что решали? Да и один ли раз он говорил обо мне с этой «общественницей»? Конечно, я понимаю, что я — такая, как я есть — ему в тягость. Но ведь он терпел меня всю мою жизнь. Не только терпел — говорил, что любит… Что без меня не мыслит жизни… Что же изменилось? Ведь я все та же, все та же… Такая же, как была в Москве. А ведь тогда он не только