Страх полета - [27]

Беннет и я пробирались сквозь толпу в поисках хоть кого-нибудь знакомого. Мы чувствовали себя не у дел, пока официант, разносивший шампанское, не оказался рядом и занятие не нашлось само собой. Я быстро пила в надежде на немедленное опьянение — никакой хитрости в этом не было. Через 10 минут я увидела, что пузырьки шампанского, за которыми я следила уголками глаз, приобрели пурпурный закатный оттенок. Я немедленно отправилась на поиски дамской комнаты (хотя, конечно, искала Адриана). Я обнаружила его с огромным числом двойников, теряющихся в бесконечности, в длинном элегантном зале с зеркалами на стенах рядом с дамской комнатой.

Он отражался в зеркалах. Множество Адрианов в бежевых брюках, водолазках цвета спелой сливы и коричневых замшевых пиджаках. Множество несвежих носков и поношенных мокасин. Множество пенковых трубок, зажатых в замечательных чуть-чуть кривых губах. О мой секс нараспашку!

Мой мужчина под кроватью! Умножающийся, как любовники в «В прошлом году в Мариенбаде»[25]. Умножающийся, как автопортрет Энди Уорхола. Умножающийся, как тысяча и одна статуя Будды в храме Киото. (У каждого Будды шесть рук, и каждая рука чем-нибудь замечательна… сколько же членов у этого огромного количества Адрианов? И каждый символизирует бесконечную жертву и бесконечное сострадание Господу?)

— Привет, утенок, — он повернулся ко мне.

— У меня есть кое-что для тебя, — сказала я, подавая ему надписанную книгу. Я таскала ее с собой весь день. Краешки страниц покоробились от моих потных ладоней.

— Спасибо, золотко! — Он забрал книгу. Мы взялись за руки и пошли, прогуливаясь, по зеркальному залу. «Galeotto fur il libro e chi lo scrisste»[26], — сказал бы старый добрый Данте. Поэмы ведь взывают к любви, также как и их авторы. Книга моего тела открылась, и второй круг ада был уже недалек.

— Ты знаешь, — сказала я ему, — возможно, мы никогда больше не увидимся.

— Может быть, поэтому мы так и поступаем, — ответил он. Мы вышли из дворца и направились к следующему двору, который использовался главным образом как стоянка. Первое наше объятие произошло в тени «мерседесов», «опелей» и «фольксвагенов». Рот ко рту и живот к животу. Благодаря Адриану поцелуй получился едва ли не самым мокрым в истории. Его язык был всеобъемлющим, как океан. И мы поплыли. Его пенис (возвышающийся под брюками) был как огромная красная труба океанского лайнера. А я стонала вокруг него, как океанский ветер. Я произносила все те глупости, что произносят, обнимаясь на стоянке: попыталась выразить словами невыразимое, то, что можно высказать, может быть, только стихами, все равно выходило так неубедительно. Я люблю твой рот. Я люблю твои волосы. Я люблю твои уши. Я хочу тебя. Я хочу тебя. Я хочу тебя. Я старалась избегать слов: я люблю тебя. Потому что это было лучше, чем любовь. Это было слишком восхитительно, чтобы называться серьезным словом «любовь», от которого так веет здравомыслием. У тебя весь рот полон влаги. Его язык был вкуснее, чем сосок матери для младенца (и не надо никаких психологических интерпретаций, Беннет, потому что они меня не интересуют. Инфантилизм. Регрессирующее развитие. Латентная инцестуальность. Не сомневаюсь. Но я бы отдала остаток своей жизни за продолжение того поцелуя. Как ты это интерпретируешь?) Между тем он стиснул мой зад обеими руками. Он положил книгу на отражатель фольксвагена — и предпочел ей мой зад. Для чего я все это пишу? Чтобы быть любимой? Я ничего больше не знаю. Я даже не знаю своего собственного имени.

— Я никогда не встречал зада, способного соперничать с твоим, — сказал он. Этот комплимент так взволновал меня, как не смогла бы и Национальная Книжная премия. Ведь я получила Национальную Премию за лучший зад. Трансатлантическую Премию за Лучший Зад 1971 года.

— Я чувствую себя словно миссис Америка на Конгрессе снов.

— Ты миссис Америка на Конгрессе снов, — сказал он. — И я буду любить тебя как можно крепче, пока мы не расстанемся.

Кто предупрежден, тот вооружен, это не вызывает сомнения. Но кто прислушивался? Все, что я могла тогда слышать, было биение моего сердца.

Остаток вечера прошел в полусне, в который проникали бокалы шампанского и пьяный психиатрический жаргон. Назад мы возвращались все через тот же зеркальный зал. Мы были так возбуждены, что едва могли подумать о том, где и когда снова увидимся.

Беннет обменивался улыбками с рыжеволосой кандидаткой из Аргентины, которую вел под руку. Я выпила еще одно шампанское и сделала круг с Адрианом. Он представлял меня всем лондонским аналитикам и бормотал что-то о моей ненаписанной статье. Не согласятся ли они на интервью? Может быть, их заинтересуют мои журналистские экзерсисы? Все это время его рука покоилась на моей талии, а иногда сползала и ниже. Как же мы были нескромны. Каждый обратил на это внимание. Его аналитик. Мой экс-аналитик. Аналитик его сына. Аналитик его дочери. Экс-аналитик моего мужа. Мой муж.

— Это миссис Гудлав? — поинтересовался старший из лондонских аналитиков.

— Нет, — сказал Адриан, — но я надеюсь, что она ею станет. Я был бы просто счастлив, если бы это произошло.