Страх полета - [109]

Какую, однако, чертову кучу барахла я таскаю в своем чемодане! Могу я использовать свои стихи как гигиенические салфетки или нет? Очаровательный символизм. Но, к сожалению, они ни хрена не впитывают.

О, а это что такое? Одна из футболок Беннета. Я сложила ее как пеленку и заколола одной (всего одной!) английской булавкой, чтобы она держалась на мне хоть как-то. Но как я собираюсь уезжать из Парижа с этой пеленкой? Ведь мне придется идти на полусогнутых. Все подумают, что я хочу писать. О Боже — преступления не искупаются! Ну вот, недавно еще думала, что вынашивать ребенка неизвестно какого цвета — это и будет моей расплатой за бегство с Адрианом, а теперь сама обряжаюсь в пеленки. И почему мои страдания не могут быть благородными? Когда другие писатели страдают, они делают это так красиво, так эпически, или космически, или авангардно, а когда я — то дешево, как в плохом фарсе.

Я проковыляла в коридор в своей замечательной куртке, держа колени сомкнутыми, чтобы пеленка не спадала. Затем я внезапно вспомнила, что все, что стоит между мной и нищетой, находится в сумочке: паспорт, карточка «Америкэн Экспресс» и т. д., и поковыляла обратно. Затем — снова в коридор, колени сомкнуты, ноги босые, сумочка прижата к груди — схватилась за ручку туалетной комнаты и начала скрестись.

— Un moment, s-il vous plait[62].

Мужской голос. Американский акцент. В августе, наверное, ни один француз не приближается к Парижу больше, чем на милю.

— Все нормально, — сказала я, придерживая свою пеленку.

— Je viens, je viens, — пробормотал он.

— Je suis Americaine!

— Pardon?[63]

Забавно! Никто из нас не знал, как себя повести, когда он наконец выйдет. Я решила быстро спуститься в туалет на нижний этаж. Итак, я снова захромала по винтовой лестнице. Туалет там был свободен, но бумаги не было, так что придется спуститься еще ниже. На деле все оказалось не очень сложно. Какую приспособляемость мы демонстрируем в моменты стресса! Как тогда, когда я сломала ногу и принимала невероятные позы, чтобы выбрасывать вперед свою резко удлинившуюся конечность.

Voila! Бумага! Но какая жесткая! И вообще: этот туалет более всего напоминает средневековый каменный мешок, а бумага — клопов, скачущих в нем. Я заперла дверь, с трудом распахнула окно и вышвырнула кровавую футболку Беннета во двор (немедленно подумав о симпатической магии и всех племенных обычаях, упомянутых в «Золотой Ветви»… что если какой-нибудь злой колдун найдет футболку Беннета, пропитанную моей кровью, и использует ее в заклинании против нас обоих?). Затем я села на унитаз и начала сооружать подобие гигиенической салфетки из слоев туалетной бумаги.

На какие нелепости толкает нас наше тело! Вот, например, тебя начинает нести в общественном вонючем туалете. Или эти чертовы месячные! Как противно и стыдно, когда у тебя под рукой нет «тампакса». Странно, что я не всегда думала так о менструации. Я с нетерпением ожидала свои первые месячные, прямо таки жаждала их, хотела, молилась о них. Я сосредоточенно разыскивала слова «месячные» и «менструация» в толстом словаре. Я повторяла такое заклинание: «Пожалуйста, сделай так, чтобы сегодня были месячные!» Или, если я боялась, что кто-нибудь услышит, я быстро проговаривала: «П.С.Т.Ч.С.Б.М., П.С.Т.Ч.С.Б.М., П.С.Т.Ч.С.Б.М.» Я напевала это, сидя на унитазе, протирая себя снова и снова, надеясь найти хотя бы крошечную каплю крови. Но ничего. У Рэнди были месячные (или «недомогания», как говорили моя свободная мама и бабушка), и у всех девочек в моем седьмом классе. И в моем восьмом. Какие большие груди, и лифчики размера С, и кудрявые волосики на лобке! Какие волнующие обсуждения преимуществ тех или иных гигиенических пакетов и (для очень, очень смелых) «тампакса»! Я в них не участвовала. В тринадцать у меня был только тренировочный лифчик (тренировавший что?). И несколько отдельных коричнево-рыжих кудряшек (даже не белых, ведь все остальные волосы у меня белые), и информация, собранная из марафонских полуночных разговоров Рэнди и ее лучшей подруги Риты. Так что молитвы на унитазе продолжались. П.С.Т.Ч.С.Б.М., П.С.Т.Ч.С.Б.М.

И тогда, когда мне было тринадцать с половиной (сравнимо с десятью с половиной Рэнди), я наконец-то «заимела их» на «Иль-де-Франс» в самом центре Атлантики, когда мы возвращались en famille[64] из разрушительно дорогой (несмотря на маленькие налоги) увеселительной поездки по Европе.

Мы сидели вчетвером в отельной каюте около грохочущих двигателей (в то время как у родителей была другая каюта на нижней палубе) и внезапно я достигла женственности в двух с половиной днях пути от Гавра. Что делать? Лала и Хлоя (которые занимали смежные койки) не должны были ничего заподозрить — они были, как полагала моя мать, слишком молоды — так что я и Рэнди совершили несколько очень законспирированных походов в аптеку за всем необходимым и тайком обследовали всю каюту, ища, куда это спрятать. Конечно, я была в восторге от своей новой игрушки и своих новых ощущений, принадлежности ко взрослому миру, так что я меняла свой «котекс» не меньше, чем двенадцать раз на дню, используя едва ли не быстрее, чем мы могли покупать. Истина раскрылась, когда стюард (замкнутый француз с лицом Фернанделя и характером кардинала Ришелье) обнаружил, что туалет весь забит и протекает. До той поры я совсем не чувствовала себя подавленной из-за менструации. Только когда стюард (которого вовсе не смущало его стремление проникнуть в туалет, который примыкает к девичьей спальне) начал вопить на меня, я присоединилась к строю потенциальных радикалов.