Страх полета - [110]

— Что вы класть в стуличак? — вопил он (или что-то в этом роде). И затем он заставил меня смотреть, как он выуживает распавшиеся клочки «котекса». Возможно ли, что он действительно не знал, что это такое? Или он хотел меня унизить? Или это проблемы языка? (Commet dit-on Kotex en francais?[65]) или он выплеснул свою фрустрацию на мои менструации? Я стояла рядом, краснея и бормоча «аптека, аптека», что (как я подозреваю теперь) является французским словом.

Между тем, Лала и Хлоя надрывали животики. (Они знали, что это нечто грязное, даже если и не понимали деталей. Они, конечно же, знали, что что-то не так, если я бегаю в ванную комнату по двенадцать раз в день и если этот страшный человек вопит на меня). Мы плыли к Нью-Йорку, оставляя хвост кровавых «котексов» рыбам.

В мои тринадцать лет «Иль-де-Франс» мне казался самым романтическим кораблем на свете, потому что о нем упоминалось в «Этих глупых вещах» — мечтательной романтической песне (которую исполнял мой мечтательный отец на фортепиано):

Пианино звучит в соседней каюте

Эти неловкие слова, что я говорю тебе.

Они идут из самого сердца…

(Вот какая поэзия мне нравилась!) В этой песне строка: «Иль-де-Франс» и чайки вокруг…» мечтательно повторялась. Вряд ли я представляла тогда, что чайки должны нырять за моими «котексами». И вряд ли я представляла себе, что буду плавать на этом «Иль-де-Франс», который будет, с изношенными до невероятия двигателями, мотаться по воде, как старое корыто, наводя почти на всех пассажиров морскую болезнь. Стюарды теряли разум. Столовая пустовала, и звонки, требующие каютного обслуживания, звучали поминутно. Я вижу себя, тринадцатилетнюю пухлую коротышку, сжимающую пакет, полный «котексов», на ныряющей палубе, и кровоточащую всю дорогу до Манхэттена.

Леди и джентльмены, мои кровотечения.

Через полтора года я уморила себя чуть ли не до смерти, и мои месячные замерли. По какой причине? Страх быть женщиной, как записал доктор Шрифт. Ну, а почему нет? Хорошо. Я боялась быть женщиной. Не боялась крови (я это все предвкушала — по крайней мере до тех пор, пока не завопила, увидев), но я боялась всей чепухи, которая выходит вместе с ней. Боялась так же, как когда мне говорили, что, если я буду иметь детей, мне не стать художницей, как горечи своей матери, как бабушкиной увлеченности питанием и экскрементами, как когда некоторые вялые мальчики спрашивали, буду ли я секретаршей. Секретаршей! Я решила никогда не учиться печатать. (И никогда не училась. В колледже Брайан печатал все за меня. Позже я тюкала двумя пальцами или платила за перепечатку своих вещей. Ох, как это было неудобно для меня и приводило к лишним тратам, но что такое неудобство и деньги, когда речь идет о принципах? А принцип был следующий: я никогда не была и не буду машинисткой. Даже для себя самой, и неважно, что это облегчило бы мою жизнь).

Итак, если менструации означают, что ты должна печатать, я лучше остановлю менструации! И прекращу печатать! Или все сразу! И у меня не будет детей! Я отрежу себе нос, чтобы досадить своему лицу. Я буквально смою своего ребенка в ванную. И это, конечно, было еще одной причиной, по которой я оказалась в Париже. Я отсекла себя от всего, от семьи, друзей, мужа — только чтобы доказать, что я свободна. Свободна как невзорвавшийся спутник в космосе. Свободна, как налетчик, спускающийся на парашюте в Долину Смерти.

Я отмотала остатки туалетной бумаги, уложила их в сумочку и поплелась обратно в свою комнату. Но на каком она этаже? Мой мозг был пуст. Все двери выглядели одинаковыми. Я пробежала два пролета и слепо направилась к угловой двери. Распахнула ее. Толстый мужчина средних лет сидел голым на стуле и подрезал ногти на ногах. Он поглядел на меня, слегка удивляясь.

— Извиняюсь! — сказала я и поспешно захлопнула дверь. Я промчалась еще один пролет, нашла свою комнату и закрыла дверь. Я не могла забыть выражения лица этого мужчины. Изумление, но не шок. Спокойная улыбка Будды. Он совсем не был встревожен.

Так значит, бывают люди, которые встают в полдень, подрезают ногти и сидят голые в гостиничных номерах, совсем не считая каждый день концом света. Удивительно! Если кто-нибудь ворвался бы в мою комнату и обнаружил бы меня голой и стригущей ногти на ногах, я бы умерла от неожиданности. Или нет? Может быть, я сильнее, чем думаю.

Но я также и грязнее, чем думаю. Несмотря на слова Одена о том, что все люди любят запах своих пуков, мой запах начал оскорблять мои ноздри. Хотя у меня нет «тампакса», и ванная под большим вопросом, но я должна что-то сделать со своими волосами, которые свисают мягкими и жирными веревками. Кожа зудела так, как будто у меня завелись блохи. Все заново. Я уже мыла, по крайней мере, волосы, погружалась в духи, как душистые куртизанки Версаля, и теперь призадумалась. Куда мне направиться? На поиски Беннета? На поиски Адриана? На поиски «тампаксов»? Или на поиски Изадоры?

— Заткнись и помой голову, — сказала я. — Первое должно быть первым.

На счастье, у меня было много шампуня, и, хотя раковина была маленькой, а вода холодной, мытье головы заставило меня поверить, что я в порядке.