Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы - [14]
Во время этого ланча в ней все больше разгорался гнев. Марджессон вовсю проповедовал пацифизм, который казался ей отвратительным. Вскоре она уже не могла этого выносить – и обрушилась на него с упреками за былое прогерманское соглашательство. Она намекала, что именно Марджессон способствовал нынешнему бедственному положению Британии. Как выразилась Мэри, «освежевав его заживо словами, она стремительно удалилась»[109]. Такая ситуация была довольно обыденной – члены семьи частенько говорили о «маминых взрывах». Описывая одну сцену, когда жертва получила от нее особенно яркую отповедь, Черчилль шутливо заметил: «Клемми бросилась на него, словно ягуар с дерева»[110].
В данном случае она удалилась не одна. Она прихватила с собой Мэри, и они вдвоем уселись за ланч в «Гриле» отеля «Карлтон», расположенного неподалеку. Ресторан славился своим сияющим бело-золотым убранством.
Мэри ошеломило поведение матери. «Мне было чрезвычайно стыдно, я пришла в ужас, – записала она в дневнике. – Нам с мамой пришлось уйти и продолжить ланч уже в "Карлтоне". Хорошая еда, совершенно испорченная мрачным настроением»[111].
Посещения церкви предоставляли Клементине еще одну возможность открыто выразить свое возмущение. 19 мая, в воскресенье, она явилась на службу в церковь Святого Мартина в Полях – знаменитый англиканский храм на Трафальгарской площади. Провопедь священника показалась ей недопустимо пораженческой. Клементина встала и демонстративно вышла. Придя на Даунинг-стрит, она рассказала мужу эту историю.
Черчилль заметил:
– Тебе надо было вскричать: «Какой стыд, вы оскверняете ложью храм Божий!»[112]
Затем Черчилль отправился в Чартуэлл, их семейный загородный дом неподалеку от Лондона: там он намеревался поработать над текстом своего первого радиовыступления в качестве премьер-министра и немного отдохнуть душой рядом со своим прудом, мирно кормя золотых рыбок и черного лебедя.
Собственно, раньше тут имелись и другие лебеди, но они стали добычей лис.
Однако из Франции поступил еще один телефонный звонок, и Черчиллю пришлось срочно возвращаться в Лондон. Ситуация быстро ухудшалась, французская армия таяла на глазах. Казалось, мрачные известия совершенно не смутили Черчилля – что заставило Джока Колвилла еще немного потеплеть к своему новому начальнику. В воскресной дневниковой записи Колвилл отмечал: «Каковы бы ни были недостатки Уинстона, мне кажется, что именно такой человек сейчас нужен. Его дух неукротим, и, даже если мы потеряем Францию и Англию, я уверен, что он будет продолжать сражаться – вместе с горсткой благородных пиратов»[113].
Он добавил: «Возможно, прежде я слишком резко отзывался о нем, но еще несколько недель назад ситуация была совершенно иной».
На совещании своего военного кабинета, начавшемся в 16:30, Черчилль узнал, что главнокомандующий британскими силами во Франции рассматривает возможность отступления к побережью Ла-Манша – прежде всего к портовому городу Дюнкерку. Черчилль выступил против этой идеи. Он опасался, что британские войска попадут в окружение и будут уничтожены.
Черчилль принял решение: больше ни одного истребителя не отправят во Францию[114]. Судьба этой страны теперь казалась весьма зыбкой, и в отправке туда самолетов было мало смысла, тем более что каждый истребитель требовался самой Англии – для защиты от грозящего ей вторжения.
Он работал над своим радиовыступлением до последней минуты – с шести до девяти вечера. Наконец он устроился перед микрофоном BBC.
– В этот нелегкий для нашей страны час я впервые обращаюсь к вам как премьер-министр, – начал он[115].
Черчилль объяснил, каким образом немцы прорвали французскую линию обороны, применяя «незаурядное» сочетание авиации и танковых частей. Однако, добавил он, в прошлом французы не раз показывали, что они отлично умеют вести контрнаступление, и этот их талант, соединенный с мощью и опытом британской армии, может кардинально изменить положение.
Эта речь стала своего рода образцом для его выступлений военного времени. Он неизменно давал трезвую оценку фактов, но смягчал впечатление, предлагая те или иные поводы для оптимизма.
– Глупо было бы скрывать серьезность положения, – произнес он. – Но еще глупее было бы падать духом и терять мужество.
Он ни словом не обмолвился о возможности вывода БЭС из Франции, хотя этот вариант он всего несколькими часами ранее обсуждал со своим военным кабинетом.
Затем он обратился к главной причине этого выступления: он хотел предупредить соотечественников о том, что им предстоит.
– После того как эта битва во Франции утихнет, она перерастет в битву за наши острова, за все, что является Британией, за все, что олицетворяет Британия, – заявил он. – В случае этого страшнейшего несчастья мы без всяких колебаний пойдем на любые, даже самые суровые меры для того, чтобы потребовать от нашего народа приложить все усилия, на какие он способен, – до последней капли.
Некоторых слушателей эта речь привела в ужас, других же, напротив, воодушевила искренность, с которой Черчилль говорил об угрозе вторжения гитлеровских войск в Британию (об истинном состоянии французской армии он предпочел умолчать) – такие данные сообщало управление внутренней разведки министерства информации. Управление делало все возможное, чтобы отслеживать общественное мнение и боевой дух народа, ежедневно выпуская отчеты на основании данных более чем 100 источников, в том числе почтовых и телефонных цензоров, менеджеров кинотеатров, работников книжных и газетных киосков компании W. H. Smith. Сразу же после черчиллевского выступления управление внутренней разведки устроило экспресс-опрос слушателей. «Проведено 150 подомовых опросов в Лондоне и прилегающих районах, – рапортовало управление. – Примерно половина респондентов заявила, что эта речь испугала и обеспокоила их; остальные ощутили "воодушевление", "стали решительнее", "укрепились духом"»
