Страдания юного Зингера - [2]

Она безмолвствовала. Пытался говорить я.

В гулкой комнате, где пол был цементным, а на окнах — вместо стекол — жалюзи, посреди гвинейской столицы странно звучала русская речь. Я вслушивался в произнесенные слова, словно первобытный человек.

Мои мысли и ощущения еще не могли быть выражены. И мука молчания терзала меня.

Знойный свет, безо всякого сострадания, давил на воспаленные глаза; солнечные сгустки взрывались в мозгу.

Я открывал рот, будто рыба, выброшенная на берег, и тяжело шевелил языком.

А… Б… В… я… ты… она… Даже «мы» — простое, как мычание, — давалось не сразу: надо было разлепить губы. Что это, в самом деле, за звук такой «Щ»? Как его произнести? А «и краткое»?.. Что это за буквы: мягкий и твердый знак? Для чего в языке — и предлоги, и падежи? А средний род? Откуда он взялся?

Я учился ценить слова. Как, оказывается, мало их — самых необходимых нам слов! Жизненно необходимых. Вода… холод… тень… дом… Затем вспоминались и другие, более сложные: э-лек-три-чест-во, кон-ди-ци-о-нер… Слова можно было потрогать языком, перевернуть с боку на бок, взвесить, подкинуть на ладони, можно было измерить их длину, ширину, высоту. Они были объемными, разноцветными, полнозвучными. Они жили сами по себе, независимо от твоей пересохшей глотки.

Я был их добровольным рабом. Идолопоклонником. Я поклонялся им, как чуду.

Еще большим чудом казалось соединение слов во фразу. В самую обычную фразу. Ну, например: «Я умею говорить».

Она не умела говорить, а тем более писать: фигурка обезьяны из твердого, словно камень, дерева.

Но привычка писать была у меня, случайного гостя на этой земле. Правда, я совсем не уверен, что она с одобрением либо с пониманием отнеслась бы к моим рассказам: человеческие слабости и страсти были ей совершенно чужды. Может быть, просто пожала бы плечами: графоман, он и в Африке графоман…

Я прожил в Гвинее почти два года — 1973–1975. Первый год в столице Гвинеи — в Конакри, на берегу океана, второй — в маленьком городке Канкан, почти в центре страны.

Рассказам этим — уже ох как много лет. Они из прошлой жизни. Но как бы там ни было — я не стал переписывать их сейчас, побоялся, что исчезнет непосредственное ощущение от встречи с необычным миром.

Правда, вот что странно. Когда у нас в России началась перестройка, я не раз ловил себя на мысли: я это уже видел. Россия второй половины 80-х напомнила мне Гвинею первой половины 70-х. В общем, могу сказать: я побывал тогда в стране, где наше завтра было вчерашним днем…

Впрочем, никакого déjà vu могло и не быть. Мои африканские сны едва не прервались в самом начале советской явью.

Дело было так.

На второй день, как я прилетел в Конакри, я узнал, что во Дворце народа (построенном, кстати, по проекту советских архитекторов) будет, вероятно, петь великая Мириам Макеба. Действительно ли состоится концерт африканской дивы? — ответить на такой вопрос мне не мог никто: в Гвинее нет театральных афиш. Но, как говорится, нет дыма без огня. Я решил рискнуть — и пошел. Не спросив ничьего разрешения.

Этот театр не начинался с вешалки — гардероба здесь, по вполне понятным причинам, не было.

Африканец, стоявший у входа во Дворец, проводил меня в зал, усадил в третьем ряду.

Слухи подтвердились: Макеба и в самом деле дает сегодня свой сольный концерт.

Вскоре прибыли президент Ахмед Секу Туре (он был поклонником певицы) и представители, наверное, всех посольств, аккредитованных в гвинейской столице. Секу Туре со своей свитой и охраной расположился в первом ряду. Дипломаты сели во втором. В третьем ряду я оказался едва ли не единственным зрителем. Начиная с четвертого ряда весь зал был битком набит африканцами.

Как я понял позже, я сидел прямо за работниками нашего, советского, посольства. Но меня в тот вечер это ничуть не беспокоило — я не сводил глаз со сцены.

…Большая черная птица, покачивая головой в такт музыке и шагам, неторопливо расхаживала по сцене и непринужденно, сильным гортанным голосом рассказывала-пела свои песни. Я не понимал, о чем поет Мириам, но меня завораживали ритм, голос, жесты, телодвижения. Я был очарован и счастлив…

На следующее утро меня вызвали в посольство.

Утром я, разумеется, счастливым уже не был.

Разговаривал со мной парторг… или атташе по культуре?.. или он был и парторгом, и атташе? В тот день я, наверное, хорошо знал, кто со мной говорит, но сейчас — забыл уже начисто… Впрочем, мне он не представился.

Он окинул меня острым, жестким взглядом.

— Да, это был ты. Давно прилетел?

— Позавчера.

— Понятно. Тебя еще не инструктировали, как советский человек должен себя вести за рубежом? Наша недоработка. Иначе бы ты в двадцать четыре часа с треском вылетел на родину. Как миленький вылетел бы. — Он протянул мне официальные бумаги. — Ознакомься и распишись.

Лицо у меня было, вероятно, недоуменно-виноватое, а скорее всего — наивно-глупое. Во всяком случае, дипломатический работник посмотрел на меня и решил пошутить:

— Больше не шали. — Потом посерьезнел, нахмурился: — До тебя, вероятно, еще не дошло, что ты мог себе всю дальнейшую жизнь поломать? Молодой ты, я вижу, еще да зеленый… Ладно, будем считать, что ты все понял. Оставайся здесь, пока не закончится контракт.