Страдания князя Штерненгоха - [59]

вниз… самыми темными ночами я карабкался на скалы, а когда смотрел на них при свете дня, мне становилось дурно: днем бы я не хотел на них взбираться — и таков был характер всей моей жизни. Фортуна любила меня, и я более всего горжусь этим — подобно Сулле. И, судя по всему, у нее есть еще планы на мой счет — разные затмения, вроде вот сейчас алкоголя, не означают ничего в сравнении с ее приязнью… И никому не советовал бы становиться на моем пути… Достаточно примеров, начиная со смерти моих родственников — я вообще человек опасный… «Несчастный город, — говорит моя Аргестея, — осужденный на погибель, невинный — разве что мистической виной, тем, что был свидетелем унижения Величественного (героя Фабия, который был там профессором философии). Горе тому, кто наблюдал — и трижды тому, кто оставался безучастным. Ему было бы лучше вовсе не рождаться…»

Я мог бы без раздумий прервать этот сон — все главное я уже сделал, и мириады лет только неспешно приковыляют после того, что я думал (не написал — это не так важно). Я создал все, что хотел (в себе — что главное), но — все же нет. Я подобен дереву зимой, но могу еще одеться листьями, цветами и плодами — еще в этом сне (опять же: главное для себя самого — и только потом в литературе). Судьба, как подсказывают все признаки, еще имеет на меня какие-то планы. Все может случиться. — Но для того, чтобы зазеленели листья, нужен приход весны. То, что она долго не приходит, — хорошо; ранняя весна к добру не приводит; а тот, кто живет в вечности, не бывает нетерпеливым.

FINIS

Р. S. Забыл о весьма важном: сексуальном. За исключением нескольких посещений борделей и ночных свиданий на межах в поле — «ничего серьезного»: не то чтобы мне это не нравилось, но у меня не было на это времени, — так же как на занятия «профессией». В остальном, любую женщину я при встрече шлепал, ни разу не получив пощечины ни от одной из них, ни от ее супруга, вдруг становившегося свидетелем такой сцены. Я делал это не столько потому, что мне было это приятно, сколько потому, что считал это велением вежливости и хороших манер, — инстинктивно; как говорила моя королева нимф: «Ты, необразованный грубиян, видишь перед собою тридцать прекрасных женщин и не имеешь в своем теле столько чести, чтобы хотя бы одну из них отшлепать по заднице». Кроме этого, я намерен еще обогатить сексуальную «патологию» открытием порядка двадцати «извращений», до сих пор ей незнакомых: что означает, что я жил эротической жизнью, — ужасно много, — почти полностью в воображении.

Написано в феврале 1924 года.

Александр Бобраков-Тимошкин О ЛАДИСЛАВЕ КЛИМЕ

«Удивительная картина: прямо посреди цивилизованной Европы, в „приличной“ и рассудительной Чехии прошлого столетия появился человек, который решил стать Богом — и, судя по всему, ему это удалось», — написал чешский критик Виктор Шлайхрт о своем соотечественнике Ладиславе Климе (1878–1928). При жизни известный паре десятков друзей и почитателей, умерший в нищете и не издавший до самой смерти ни одного художественного произведения — он действительно стал чем-то вроде бога для деятелей чешского андеграунда 1960-80-х, в черном юморе и парадоксальных идеях «философа-поэта» находивших отдушину в годы «развитого социализма», а в его образе жизни видевших параллели с собственной судьбой.

Современные чешские интеллектуалы ценят Климу в первую очередь как личность, воплощение «абсолютного бунта со всеми его крайними последствиями» (драматург Милан Ухде), «совершенной свободы, которую возможно осуществить, не обращая внимания на условия жизни и так называемый здравый смысл» (Виктор Шлайхрт) и как оригинального писателя; мало кто читает его философские работы. Но Клима (сам себя считавший философом — и только им) — тот редкий случай, когда «жизнь» и «творчество» неотделимы друг от друга; запись простым карандашом на клочке бумаги, чудом сохранившаяся в архиве, может иметь ценность трактата, а факт биографии — стать одним из ключей к смыслу романа.

Одним из творцов «легенды» о себе стал сам Клима: его «Собственное жизнеописание» (опубликованное, как и подавляющее большинство его произведений, посмертно, в 1937 году) буквально разошлось на цитаты (в первую очередь, конечно, популярны эпатирующие пассажи об особенностях питания, об алкоголизме, об отношении к человечеству). Сама «ненормальность», «извращенность» образа жизни, который вел Клима, не могла не привлечь андеграунд, в особенности чешский: как отмечает знаток творчества философа Йозеф Зумр, «категория „здравого смысла“», столь уютно чувствующая себя в Чехии, действительно не совместима с человеком, который отказался ездить в трамваях после того, как в них запретили курить, и был готов отдать все блага мира за миг философского экстаза.

Но восхищение «альтернативным» образом жизни философа, как мне представляется, — только первая ступень его понимания. Нищета, алкоголизм, «непризнанность» за рамками узкого круга, биографические детали (исключение из всех школ Австрии, бегство от отца с собственной мачехой и т. д.) действительно напоминают «проклятого поэта»; но именно «проклятости», «непризнанного гения» в Климе нет ни на йоту (чем он отличается от своих знаменитых современников и соотечественников — Якуба Демла, превратившего ламентации в лейтмотив своего творчества, и мизантропа Йозефа Бахала). Поступки философа — не «эпатаж» публики (может найтись любитель съесть живую мышь, чтобы прослыть оригиналом — Клима же ее съел, вероятно, просто потому, что чувствовал голод), а прямое, честное следование своим убеждениям, высшая ступень «практической философии».