Страдания князя Штерненгоха - [4]

— Ну, ну ну почему же нет… но это будет, конечно, зависеть от вашего поведения…

— О, теперь оно будет всегда отличным! Я счастлив, ваше сиятельство.

— А что, если Хельга не любит меня? — сказал я, просто чтобы сказать что-нибудь и стараясь высвободиться из клещей его рук, кои опять стиснули меня.

— Так будет любить других, не беспокойся — однако что это я опять сболтнул, несчастный, опять этот припадок… Какая женщина могла бы не любить вас?

— Но что, если она все-таки не будет согласна?

— Тогда моя плетка научит ее уму-разуму.

— Фу! Вы думаете, я хотел бы супругу, которая вышла бы за меня по принуждению?

— Разумеется! Но она вас уже безусловно любит, как бы не так! Плетка не понадобится, обещаю. Извольте сохранить к нам благосклонность, Ваше сиятельство, — ведь это будет для нее огромным счастьем! Ее глупость в высших кругах затеряется; среди вас, остолопов, она, может быть, будет выделяться даже недурно — но пардон, пардон!

— Довольно! — отрезал я. — Поговорите с ней и сообщите мне в письменной форме ее ответ! Адьё!

Меня сопровождали его глубочайшие поклоны. Как только он закрыл дверь, прозвучал громогласный плевок. В первые секунды мое состояние было хаотично, но тут же во мне возникло самое твердое решение бросить все это дело. Это наполнило меня блаженством, но одновременно я весь горел со стыда за всю эту безумную гусарскую выходку. Однако жуткая судьба захотела, чтобы я на улице, в нескольких шагах от дома повстречал Хельгу, взглянувшую на меня своими широко раскрытыми, огромными, ужасными, неописуемыми глазами. Испуг и таинственный ужас чуть не свалили меня с ног; мороз пробежал по коже, в глазах у меня потемнело, я даже не поздоровался с ней…

Эта встреча все решила. Я попался в дьявольские сети, и разорвать их было невозможно. Сопротивляться более было нельзя. Днем и ночью пугали меня сатанинские глаза; я чувствовал, что они ввергнут меня в безумие, если я не лишу их власти над собой тем, что назову их своими. Я, правда, колебался еще целую неделю, но мне стало ясно, что это смешно и что я бессилен.

Я ответил на весьма покорное письмо старика, полученное на следующий же день после моего визита и сообщающее, что Хельга безоговорочно согласна — ответил…

Через месяц она стала моей женой.

Как жертвенный агнец шла она к алтарю; совершенно как кукла, с какой играют маленькие девочки, вела себя в первую брачную ночь… а я как идиот… нет, не хочу, не могу, не смею писать об этом…

На следующее утро, когда я об этом вспомнил, мне захотелось покончить с собой, со стыда, что я это сделал…

«Может быть, она изменится теперь, когда стала женщиной, как это обыкновенно с ними случается», — подумал я про себя; но, напротив, она становилась, если такое вообще возможно, еще более вялой, мертвенной, тусклой… Если ее не спрашивали, она вообще не разговаривала, если спрашивали, отвечала, но лишь иногда и односложно. Черепаха, и та не ползает медленнее; взгляда ее никто не видел. Прислуге она никаких приказаний, конечно, не давала; одевалась в тряпки. В развлечениях принимала участие только в тех случаях, когда я приказывал ей это сделать; но тогда она слушалась беспрекословно. Но как она показывала себя!..

«Штерненгошик, мальчик мой, — сказал мне Вилли, — ты будешь походить на князя Ставрогина, который, чтобы произвести фурор, женился на умалишенной и горбатой, как я прочел в одном дурацком романе Достоевского». «Пьянчужка, — сказал мне наследный принц, — ты, случайно, не женился ли на деревянном женском автомате, на этом — как бишь ее звать — je m'en fiche[1], из сказок Гофмана?». Но один известный поэт, которому Вилли когда-то дал аудиенцию и тотчас же выгнал вон пинками в зад, говорил мне с восторгом: «Люди слишком часто путают сон с бдением, божественный отдых с ленью, медленно крадущегося тигра со свиньей. Она спит, спит, спит! Но пробуждение будет ужасное, особенно для вас, господин князь».

И он был прав, поэтический озорник!

Уже наша первая брачная ночь имела последствия… — подчеркиваю, что я скорее умер бы от омерзения, страха и чего-то еще неизвестного… чем еще раз В последней стадии ее беременности я заметил в ней значительные изменения духовного порядка… Глаза она больше не опускала, но глядели они все время неподвижно вперед, в таинственную неизвестность. Она ходила все быстрее, говорила все отрывистее, голос ее приобретал металлический оттенок. Если прежде она целыми днями простаивала неподвижно, как статуя, у окна или лежала, как ее достопочтенный папаша, на полу, теперь она бродила в природе; случалось, проводила целые ночи одна где-то в лесах. Непрерывно читала. А несколько раз — удивительное дело! — даже засмеялась; часто сама даже обращалась ко мне и некоторое время разговаривала так, как говорят нормальные люди…

Такое состояние ее по истечении шести недель после родов — она счастливо родила мне живого, похожего на меня мальчика — было все более явственно и заметно со стороны. Она все чаще отдавала теперь приказы прислуге и делала это так, что все униженно подчинялись ей. И постоянно что-то писала. Иногда ее глаза горели зловещим огнем, но глубокая задумчивость и меланхоличность в ее настроении всегда преобладали. И только теперь во мне стало просыпаться к ней чувство какого-то теплого расположения и желания… Однажды я решился лечь на ее ложе еще до того, как она вошла в свою спальню. Не испугавшись, она не выразила никаких чувств и довольно долго глядела на меня, а затем ушла на псарню, где и провела всю ночь на соломе. Я дрожал от загадочного предчувствия, что вскоре произойдет что-то страшное. И оно произошло! Однако взрыв оказался ужаснее всех моих фантазий.