Стожок для несуществующей козы - [10]

Потом долго стоял в освещенном проеме, цокал языком и смотрел вслед.

Ребята давно дрыхли, только словесник задумчиво сидел на ступеньках веранды, освещенных слабым светом из кабинета, — там шуршала Марта, раскатывая спальник. Леля пристроилась рядом с учителем.

— Знаешь нашу поэзию? — спросил он, будто они знакомы уже сто лет.

— Ага, Омар Хайям.

— Помнишь наизусть?

— Помню, — она прочла. Он ответил тем же самым, но на фарси. На фарси звучало красивее. Она почувствовала себя счастливой и прочла еще. Он опять отозвался, как эхо, подняв голову и будто выдыхая рубаи в ночное небо.

Свет из окна погас. Темнота стала абсолютной, острые крупные звезды стояли над головой.

— А Руми знаешь? Джалалиддина Руми? — спросил он.

Она и Руми знала. Случайно, конечно, — недавно вдруг купила в переходе метро «Ирано-таджикскую поэзию» и прониклась сладкими и пряными восточными узорами. Красавицы с газельими глазами. Соловьи и розы. Рифмы-редифы. Одни и те же образы, веками — и каждый раз по-разному.

Из-за острого зубчатого хребта показался серебряный край луны. Она медленно выплывала, заливая ледяным светом голые черные ветви сада. Гипнотическая луна. Холодный ветер дул из ущелья, внизу шумел поток. А они все читали и читали.

— Спасибо! — сказал учитель. — Я так рад. Это хорошо, понимать друг друга. Стихи — это всегда как на одном языке. Спокойной ночи. Фонарик мой возьми, а то на ребят наступишь.

Утром все спустились к бурливой реке. Кристальная вода подгрызала береговые острые льдинки. Все сияло и искрилось. Другой берег нависал черной теневой стеной. Окатанные голыши вспыхивали то кварцевыми прожилками, то слюдяными искрами, предвещая минералогические радости. Поднимаясь обратно козьей тропкой, они нагнали пару — молоденькая хрупкая красавица в гранатовом платье, со сросшимися персидскими бровями, несла в гору коромысло с двумя ведрами студеной воды, аккуратно вытанцовывая маленькими ичигами по камням и кочкам. Молодцеватый муж в выгоревшей солдатской форме пружинисто конвоировал сзади и нетерпеливо понукал ее, как понукают вьючное животное. Леля поймала любопытный взгляд горянки, но резкий оклик мужчины прозвучал ударом хлыста, и та поспешно отвернула голову, пряча газельи глаза от чужаков.

Днем они ушли в горы, ориентируясь по карте, дополненной крестиками — учитель отметил летние хижины пастухов в качестве мест возможного ночлега, хотя сам совершенно не одобрял авантюрного предприятия. Местные жители зимой в заснеженные отроги не ходили.

Зачем судьба подкинула ей эту поездку, стало ясно только потом. Дело было не только в роскошных выходах мусковитовых жил, где увесистые шестигранные призмы слюды расщеплялись на тонкие золотые пластины, и не в диковатом азарте игры в басмачей, когда было так весело потрясать мелкашками, беспечно гоняя друг друга по сугробам на фоне каких-то саманных развалин. Хотя ведь и то были не простые радости тела — юное жизнелюбие, но не эгоистичное, а вполне разомкнутое на окружающий мир. Их прошибали восторгом экзотические артефакты, найденные в пустых хижинах, — осколок керамики с пронзительно-бирюзовой глазурью, ветхий листок бумаги с арабской вязью — похоже, из Корана, что добавляло таинственности.

Счастье прибывало с каждым днем и обещало некий экстремум — он и случился, когда она оказалась ночью одна в горной долине, как бы вынеся за скобки спящих в палатке друзей. Дотлевающий костер обдавал запахом едкого дыма — пахли, сгорая, ветки арчи, древесины, скрученной такими железными узлами, что звенела, не поддаваясь топорику.

Пейзаж был лаконичным и неземным. Крутые снежные склоны, освещенные луной, сияли как бы изнутри и уходили вдаль мерцающим коридором, еще ярче светился наст на земле. Черными были только угольные тени скал и кустарников, а еще, собственно, небо — но белые горы вздымались так круто, что неба оставалось совсем немного. Мир состоял из света, а она находилась в самом средоточии света, в его фокусе. Он был чистым и ясным, но совершенно холодным. Именно таким, каким нужно, чтобы понять соотношение масштабов — вечности и себя. И в этом честном понимании не было ничего страшного. Мироздание говорило с ней на своем языке. Человек должен пережить такое, хотя бы раз в жизни. И лучше — раньше.

Когда луна заползла за хребет, пейзаж стал другим, жемчужно-серым, призрачным. Зато звезды укрупнились и придвинулись ближе. Леля так и лежала на снегу, глядя им навстречу, пока не продрогла.

Но это было давно, и уже не осталось той большой страны, ее прозрачных границ и бывшего гостеприимства. Подобно землетрясениям, терзали ее неведомые судороги, газеты писали, что таджикские кланы режут друг друга, тамошние русские спасались, бросая имущество и родные могилы, вытеснялись огненной лавой, чужой культурой, отвердевающей на глазах. Как жаль, магазин «Таджикистан» на Тверской закрылся, и теперь уже нельзя было купить экзотической дешевенькой парварды или виноградного сахара, чтобы сосать потом с чаем на кухне, вспоминая Гесиддинов пир. Зато с востока началось тихое нашествие: смуглые мигранты постепенно осваивали Москву — сначала робкие, в зашмыганных ватных халатах, с печальными глазами и выводками детишек, потом переодевшиеся в яркие нейлоновые жилетки дворников и дорожных рабочих, но выглядевшие теперь куда более молодо и бойко.