Стойкость - [22]

— Почему вы относитесь ко мне так казенно? Я — не ваш партнер! Я не желаю быть вашим партнером! Не же­лаю и не буду!

Меланхоличный пианист взял заключительный аккорд пьесы и снова начал ее. Он не слышал их разговора, он прилежно и строго исполнял свою работу.

— Я пережил страшное потрясение, видел в лицо смерть, по ту сторону фронта меня уже схоронили. У меня искалечена юность, Эльга, у меня жизнь исковеркана.

Она уже не пыталась больше вырваться, она даже уро­нила голову на его крепкую и упругую грудь, она слушала это внезапное признание.

— Отца я ненавижу, боюсь его... Будь у меня иной отец, Эльга, будь другое детство, я сам был бы другим человеком. Я искал свою юность, Эльга, я искал близких себе людей и не нашел их. Я жаждал товарищества, искал истинную молодость, а напоролся на смерть, бежал от нее, но мчится, бешено мчится она вдогонку за мной до сих пор. Что оста­лось у меня от призрачной дружбы, Эльга? Ненависть. Все­поглощающая и тяжелая ненависть. И некуда деваться мне от нее...

Он замолчал. И пианист окончил игру, не зная, что ему делать дальше — повторять ноктюрн или нет. Отец не по­казывался. И воспользовавшись этой неожиданной паузой, Эльга осторожно выскользнула из его рук и торопливыми шагами направилась к дверям. Он спохватился и рванулся следом за ней. Эльга ускорила шаги. Он побежал. Через длинную анфиладу комнат бежал он за ней. Гулко хлопали двери. Развевались в такт бегу портьеры. Множество люстр отражало эту погоню. Бег мелькал в стекле, в никеле, в по­лированном дереве. Все бежало вместе с ним по этому большому дому. За окнами бежало утреннее солнце. Бежали солнечные лучи, вспышки их, тени. Этот бег охватил весь мир, и надо было во что бы то ни стало догнать.

И вдруг он остановился.

Он преодолел себя. Он почувствовал эту победу всем своим существом.

...Как обычно, отец пришел будить его. Лицо отца было озабоченным.

— Вставай, Стась! Вы будете тренироваться без меня. Я занят нынче, очень занят.— И отец приготовился уйти.

— Куда ты?

Отец досадливо махнул рукой, сердито скривил рот.

— У нас на фронте осложнения, Стась... Не стоит гово­рить, это неинтересно, скучно.

И только теперь вспомнил Станислав, что он ведь, соб­ственно говоря, и не знает, чем занимается в ставке гене­рала Белова его отец, и ему вдруг захотелось узнать это немедленно.

— Папочка... ты извини меня... Меня интересует, чем ты вдесь занимаешься?

— Я? — отец испытующе посмотрел сыну в глаза. — Я ведь не спрашивал у тебя, что ты делал все это время.

Станислав спрыгнул с постели.

— Служил в крушноярском комитете, был на фронте, убил офицера беловской армии! — Это произнесено было вызывающе и с издевкой.

— И после? — этот вопрос отца не скрыл его тревоги.

— А потом меня приговорили к расстрелу. Недоследили, я убежал. Слышишь?

Павел Юткевич подошел к сыну, взял его за локоть.

— Ты взволнован, Стась. Расстрел из-за отца, да?

Станислав злорадно засмеялся.

— Нет, папочка... Мы не знали, где ты и кто ты.

— Ты говоришь — мы?

Отец посмотрел на сына в упор, и во взгляде этом опять, как и много раз прежде, прочитал Станислав его превос­ходство над собой.

— Они... не знали, кто ты...— почему-то совсем тихо сказал сын.

— Ого! — на этот раз смеялся старший Юткевич.— А знай они, что твой отец — дипломатический советник при штабе генерала Белова, они тебя не проморгали бы. У этого народца — черная злоба, животная ненависть.

Станислав отвернулся. Он стоял несколько минут с опу­щенной головой. Руки плетьми опали вдоль тела. Отец лишь в это утро разглядел следы царапин на них.

— И ты мне талдычишь о мастерстве?..

— Мастерство, Стась, не перечит войне. Ты порасспро­си Эльгу, как встречают ее солдаты нашей армии. Ее танец дарит им ощущение покоя, бодрости, уверенности, пробуждает волевые импульсы в грубых солдатских сердцах. А это что-нибудь да значит.

— Я спрацшваю о тебе, отец! — резко обернулся он к нему.

Павел Юткевич посмотрел на часы, они показывали во­семь. В наступившей тишине бой часов прозвучал мелодично и ровно.

— Я стар,— спокойно и рассудительно отвечал отец,— Мастерство мое на исходе, я передаю его тебе. Ты способный. Что же мне остается делать? Я все-таки обязан служить своим людям, тем людям, которые взрастили мой талант, создали мне славу, приняли меня в свой круг. Я бла­годарно служу им, и ты в конце концов можешь идти по отцовским стопам. Тревожные времена настали для искус­ства... Подумай.

И он не спеша направился к двери, давая сыну возмож­ность обдумать и уяснить сказанное. Гулко и ровно удалялись его шаги. Напряженно прислушивался к ним Станислав. И по мере того как затихали шаги отца, в сознания его крепла решимость.

Эта решимость не покидала его весь день. В каком-то отупелом состоянии он принялся одеваться, и движения его были резки, лихорадочны. Порвались шнурки, он их долго связывал, и вскипала злость, бурная, ищущая выхода. Из глубины дома донеслись звуки фортепиано. Эльга тренировалась в зале одна, и меланхоличный пианист старался как никогда. Шнурки завязаны, он стоит возле зеркала, он проводит ладонью но щеке, ладонь ощущает мягкое покалывание волос — «бриться, бриться пора». Поворачиваясь на месте, он озирает свою фигуру, расправляет складки на пиджаке, складки собираются снова. «Ишь, как располнел отец»,— пиджак с отцовского плеча.