Стойкость - [10]

— Нет, этот, помоложе...

И человек втащил в коридор мешок, развязал, набрал пригоршню зерна, поглядел на него, взвесил на ладони, высыпал назад.

— Скажи ты начальнику своему, мол, Корней Омельянюк принес... державе,— и он густо покраснел лицом, вспотел даже.

...Чернявый красноармеец всматривался в ночь, и ночь лежала перед ним глухая и черная, совсем как в бабкиных россказнях страшных, и село раскинулось перед ним в ночи, молчаливое и настороженное в окаменелой немоте, скрывая пугающие призраки лихолетья. Вдруг красноармеец услышал скрип полозьев и хруст шагов. Он зорче вгляделся в тьму. И в глубине морозной пустоты заметил он сани и людей возле них, окутанных паром. Красноармеец взял винтовку наперевес. Окрик эхом отозвался по округе. Выстрелил. Кони понесли. Красноармеец вторично выстрелил, побежал вдогонку за санями. Кони мчали на выгон, прямиком к реке, оставляя дорогу в стороне. Красноармеец заметил, что от села бегут свои, нагоняют сани, перехватывают ошалелых лошадей.

А на утро возле училища была расклеена бумага, во­круг которой сразу выросла толпа.

«Именем советской власти,— говорилось в бумаге,— именем Круншоярского уездного исполкома

за скрытие хлеба,

за содействие белобандитам,

за контрреволюционную агитацию —

эксплуататора и кровопийцу Савотейчика

Пилила Романовича, от рождения 43 лет, женатого —

р а с с т р е л я т ь».

Это был первый приговор к расстрелу, подписанный рукой Кравченко, и в перелеске — в молодом сосняке — приказ его был приведен в исполнение следующей ночью.

В таких же перелесках, ожидая захода солнца, притаи­лись люди, чтобы по приказу человека в английской ши­нели броситься на Комаровский поселок, на Крушноярск, на Рэсэфэсэрию.

И иной враг — незаметный, упрямый — уже занимал круишнярские окраины. Этот враг долго полз к Крушноярску, не обращая внимания на мороз, на метели, проби­рался извилистыми дорогами войны и голода. Его не за­мечали посты, не окликали постовые:

— Куда идешь?

И нельзя было крикнуть — резко и требовательно — этому врагу:

— Сто-ой!

Незаметно, врасплох захватил этот враг окраины Крушноярска.

***

...Из пятидесяти двух лет своей жизни доктор Владимир Осипович Неерзон двадцать пять провел в Крушноярске. Основные вехи жизненного пути доктора таковы — же­нитьба, рождение детей, объявление войны и уход на нее сына, все российские революции,— и все это связано с Крушноярском. В начале империалистической войны док­тор Неерзон сделал несколько чрезвычайно сложных хи­рургических операций, спасших жизнь раненым. Опери­рованных им демонстрировали в Киеве и в Москве, о докторе Неерзоне заговорила передовая медицинская мысль, его приглашали в губернскую клинику ординатором; великая княгиня Ольга лично обратилась к нему с наивно-патриотическим приглашением: пожалуйте к нам, в воен­ный госпиталь, созданный усилиями августейшего двора для русских воинов; прошел слух о докторе Неерзоне и в Германии. Империалистическая война принесла известность доктору Неерзону, а он укрылся от нее в своем особнячке в заштатном городке Крушноярске. Выдающийся этот хирург выращивал в своем садике тюльпаны удивительной расцветки и размеров, долгими часами проси­живал в земской больнице, делал там разные операции, насвистывая при этом шаловливые мотивчики, а по ве­черам, в зеленоватом фланелевом халате, в мягких, того же цвета, туфлях, развалясь в гостиной, слушал, как дочь под собственный аккомпанемент поет романсы великого Глинки.

Потом с фронта пришел сын, пожертвовав левой рукой во имя Российской империи, которая, в свою очередь, от­метила эту жертву Георгиевским крестом. В особнячке воцарилась тишина, все реже и реже, поднимались на ок­нах запыленные годами шторы,— в комнатах стоял полумрак, и сын, валяясь целыми днями напролет на турецкой софе, читал Блока и Бальмонта. Дочь доктора готовила себя к выходу в «свет», мечтая в столице продолжить путь отца — стать медиком, врачом, но война и беспокойный характер отца препятствовали этому, удерживая дома, под бдительным оком. Дочери шел восемнадцатый год — пи­кантный возраст для молодой женщины, когда природа берет ее за обе руки и увлекает в неизведанные и непознанные миры желаний и чувств, когда эти миры желаний и чувств возникают перед ней загадочными и соблазни­тельными ребусами. Дочери шел восемнадцатый год, а однорукому Юрию было двадцать пять. Это был мужчина, ра­но вкусивший из чаши жизни и наслаждения, и горечи, и пресноватой, подперченной для вкуса, мути в достаточно крупной пропорции, настолько крупной, что всякий последующий день его существования не сулил ему ничего, кроме негромкого звона пружин в софе да романтического ту­мана Блока и Бальмонта.

Тихая, маленькая Элен, как ее называл муж, доктор Неерзон, материнским чутьем угадывала, что молодым людям — и сыну и дочери — необходима отдушина, определенная дисгармония в неторопливом беге их жизни, чтобы эта жизнь сделалась интересной, чтобы неторопли­вый бег ее замедлялся, словно в прошлогодней тропинке, поросшей свежей травой, сверкая разноцветными оскол­ками веселья и озорства. В этих ощущениях сказывалась сила материнского чувства, сила житейской практики,— мать понимала, что лишь развлечениями можно спасти дочь от случайностей, подкарауливающих нас в наши во­семнадцать лет. Сын заботил ее меньше, в глубинах сво­его сердца она понимала, что он обретет место в жизни сам, ибо у него был свой ум и свои взгляды на действи­тельность.