Стойкость - [9]

Хутора окружили цепью из-за леса и в сумерках за­тянули цепь потуже. Двигались околицами, то и дело за­легая. Первые посты сняли бесшумно, потом открыли огонь. Округа откликнулась эхом стрельбы. Патриархаль­ное величие зимнего вечера — загадочное молчание леса, белая гладь заснеженных полей, словно пришедшие из народной сказки,— все это разом было разрушено появле­нием людей. Все слилось в один общий стон: и выстрелы, и эхо их, и лай собак, и всплески лошадиного ржания, и однотонное тарахтение пулемета — в ночь, наугад, лишь бы бить. Среди людской толчеи на разгоряченном коне скакал военком Грай, организуя и вдохновляя первую атаку крушноярской армии, и хоть не все видели его, догадывались, что он здесь, чувствовали его волю и загорались его порывом. В упоении боем стремительно двигались впе­ред, гнали белых... и утро (мороз, кроваво-алый солнечный восход, окутанный дымкой) застало наших в Комаровском поселке. Деревенская улица вытянулась перед ними мол­чаливо. Съехались на бугре, на краю дороги. Грай обратился к Кравченко:

— Бери несколько человек да езжай, улаживай. Задержимся тут.

Белых в деревне не было. Прихода красных не заме­тили, и только церковный звонарь, поняв, кто пожаловал, хотел было ударить в колокола, да взбираться на колокольню не было большой охоты. Он первым и вышел навстречу Кравченко.

— Старшой ваш — где? — спросил Кравченко, сдерживая лошадь.

— Кого? — с хитрецой в левом прижмуренном глазу переспросил звонарь.— Кого спрашиваешь?

— Старшого спрашиваю.

— Не знаем,— отрезал.

— А ты здешний? — вмешался в разговор русоволосый красноармеец.

— Тутошний.

— И не знаешь вашего старшого, старосты?

Звонарь поскреб рыженькую с красным отливом бороденку, опять прижмурил левый глаз, и лицо у него расплылось добродушной улыбкой.

— Так бы и спрашивали. Вонока там,— показал вдоль улицы.— Где березы. Савотейчик Пилип, староста.

Это была новая изба, крытая гонтом, с плотно закры­тыми ставнями. Высокий забор окружал ее, и молчали­вые — столетние, видать,— березы в зимнем наряде стоя­ли вдоль забора. Кравченко спрыгнул с седла, толкнул калитку; прогремела цепь, подал голос заливистым лаем пес, на этот лай отозвались собаки в соседних дворах, и вся деревенская улица заполнилась им.

Испуганная женщина шмыгнула в сени, клубком под ноги Кравченко бросился пес. Борис оттолкнул собаку ко­ротким «пшел!», вступил на порог избы. У двери встретил хозяин, коренастый пожилой человек с курчавой бородой, и в первую минуту рассмотреть лицо за этой бородой было трудно.

— Пилип Савотейчик — вы будете?

— Мы.

И тотчас засновали босые девичьи ноги — в сени, в кладовку, и друг за другом появились на столе: бутылка настоенной на вишневом листе водки, блины, сыр, сало и моментально затрещало на сковороде, пошло вкусным за­пахом по избе — вареное, жареное, печеное.

— Хлеб-соль, прошу!

В тот же день, на закате, когда цепкие рождественские морозы брали землю в свои плотные объятья, когда стыл в морозной тишине гул церковных колоколов,— собрался сход всего сознательного населения Комаровского поселка.

И первым вопросом на том сходе был вопрос о хлебе. По­левой телефон, спешно оборудованный в избе Савотейчика, хрипловатым гудением выдавил приказ из города: «Орга­низуйте продразверстку, учитывая обеспечение армии на месте. Город ждет хлеба. Отряд поручаю возглавить Кравченко. Тарас».

Комаровская детвора липла, как пчелы к сладкому, к окнам приходского училища, где собрались взрослые го­ворить о хлебе. И видела детвора строгое лицо военкома Грая, требовательные, скупые жесты его. И был у детворы тайный восторг перед этим человеком, и сквозь оконное стекло хотелось ей услышать, о чем ведет речь этот че­ловек, прибывший в село вместе с войском, прискакавший на буланой лошади, гораздо лучшей, нежели у Савотейчика.

В это самое время улица вдруг озарилась ярким пламенем, и детвора, оторвавшись от окон, с криками и гикань­ем помчалась на край села, к Савотейчиковой околице, к гумну. Яркое пламя стояло над гумном, и плотными слоя­ми уходил в небо дым. С какой-то издевкой, всхлипывань­ем, затаенным хихиканьем ударили колокола: бом-блём- бом, бом-блём-бом. Густой толпой посыпался из училища народ, и впереди всех мчался, раскинув в стороны руки, Пилип Савотейчик.

— Мое гумно, хлеб, хлеб горит! — кричал он людям, и вторили ему злым хихиканьем церковные колокола: бом-блём-бом, бом-блём-бом.

...Чернявый красноармеец отстаивал часы своей ночной вахты, думал о родном селе, что оставалось по ту сто­рону Крушноярска, мысленно прикидывал, сколько отец даст хлеба войне и государству, и морщился чернявый красноармеец от назойливой мысли — пусть бы не прятал отец хлеб, а дочиста отдал лишнее войне и государству, то есть — ему, сыну. И прогоняла одна мысль другую, и вспомнил красноармеец случай, произошедший сегодня.

Исхудалый, с чахоточным румянцем на лице, в рыжей поношенной куртке был тот человек. Он пришел в дом, который охранял красноармеец, помялся, переступая с ноги на ногу, кашлянул для смелости, спросил:

— Где здесь, товарищ родненький, начальник ваш?

— Военком нужен, дяденька?