Стойкость - [12]

Юрий прикоснулся лбом к холодному стеклу, поежил­ся от озноба. Прислушался к тишине в доме — услыхал, как тикают в столовой часы. Шумело в голове от выпитого.

Он подошел к дивану и устало рухнул на него.

Тем временем доктор Неерзон склонился над Кравченко. Он поправляет пенсне. Он морщит лоб. Он недо­вольно произносит:

Так... так! Зто не по моей специальности... Вызовите Окуня...

И в проеме двери возникает широкая Тарасова фигура, он приближается к доктору, сжимает его руку своей — здоровается:

— Моя фамилия — Ковальчук, добрый вечер, доктор. Что? — кивает на больного.— Отдает концы?

— Нет, что вы! — машет обеими руками на него док­тор. — Парень сильный, не сдастся. Но это, понимаете ли, не моя специальность.

Тарас улыбается неожиданно широкой, удивительно теплой улыбкой.

— Ну-ну, доктор,— говорит мягко.— Вы не стесняйтесь нас, мы люди простые. Помните одно, доктор: этот парень нам до зарезу нужен, сами понимаете — такое вре­мя. Окуня сейчас не найдешь, в районе он. Пошла зараза гулять, может и в город проникнуть.

— И уже проникла! — выпалил доктор, и злыми, ко­лючими стали его глаза под пенсне.— Тиф, сыпняк! Вези­те в барак больного. Немедленно!

Потом перенесли Кравченко на армейскую двуколку и повезли в барак, и всю дорогу кричал Кравченко, и крик его сливался в хриплый стон:

— Васька! Васька! — пытались выговорить губы, — Васька! Бей его, Васька! Не сдавайся, Васька, не отступай, голубь мой. — И снова стонал, снова плакал, раскидывая в стороны исхудалые свои руки.

А Ваську, товарища Ваську, которого привезли вместе с Кравченко в Крушноярск, Ваську даже и не вносили в дом, отвезли сразу в покойницкую, и там заспанный сани­тар положил Ваське на грудь кусок бумаги с неуклюже выведенной надписью: «Заразный». Васька пролежал в покойницкой до утра, пролежал целую ночь, а метель гу­ляла за тонкими стенами покойницкой, билась снегом в узенькую форточку, и искристый снег сыпался на Васькино на лицо.

А утром над крушноярскими окраинами солнце всхо­дило сквозь морозную мглу — ясное, спокойное, равно­душное. Ярок был цвет солнца, и казалось: та же яркая краска и на Васькином гробе. Около больничных ворот собрались комсомольцы, и трепетал над ними новенький стяг с надписью «Крушноярская трудовая молодежь». Поодаль от толпы сгрудились музыканты-пожарники, курили и шутили в ожидании работы. Озабоченный Юрка Сергейчик бегал из покойницкой в больничную канцелярию, брызгал вместе со слюной беспокойные слова в телефон­ную трубку, приказывал, угрожал, просил. Верхом при­ехал товарищ Тарас, с ним — Станислав. На белом коне, молодой и непонятно радостный, Станислав Юткевич вно­сил дисгармонию в общее настроение. В частности, так казалось Тасе, но она поспешно отвела взгляд от фигуры Стася, и руки начали торопливо связывать друг с дружкой сосновые ветви — в венок.

Юрка Сергейчик заливисто крикнул:

— Порядок! В шеренгу — становись!

Тотчас на улице воцарилась тишина, капельмейстер взмахнул рукой, тарелки ударника застыли в воздухе. Из больничных ворот выплыл, чуть покачиваясь, яркий крас­ный гроб, обвитый сосновыми венками. Глухо вскрикнул барабан. И флейты отозвались траурной мелодией. Плот­нее стали ряды — и выровнялись, один к одному, люди в них, и лишь над всеми, над головами людей, плыл крас­ный гроб, развевался стяг со словами «Крушноярская трудовая молодежь», да солнце, яркое солнце двигалось над толпой.

...Яркое солнце. В маленьком уездном белорусском го­родке, где нет высоких зданий, где горизонт открыт на все четыре стороны, солнце светит в морозные дни радост­но. Яркое солнце. С ним связано много воспоминаний нашей юности — юности нашей эпохи. Яркое солнце. Оно было свидетелем Васькиных похорон — нашего товарища, нашего комсомольца, свидетелем первых похорон первой нашей утраты... И вспоминается мне: правым плечом поддерживаешь гроб, тяжелый, от всего отчужденный. А накануне того — ночь, и всю ночь напролет в клубе имени Третьего Интернационала в просторном зале лежит он. Нас — четверо. Мы стоим в почетном карауле. Ни шороха, ни звука. Через анфиладу раскрытых дверей видишь перс­пективу пустых комнат. Морозно. Каждые полчаса мы сменяемся и идем греться в тесный кабинетик с жарким оламенем в «буржуйке».

— Отдал концы,— мрачно говорит товарищ.

— Отдал,— соглашаюсь.

А на следующий день — вечером, после речей и стро­гой мелодии траурного марша на похоронах, поздним ве­чером приходит приказ: грузить дрова на вокзале. Подав­ленность — с плеч долой! Долой похоронный марш! По­следние лучи зимнего солнца догорают в снегах. Мороз усиливается. Штабеля дров высятся над тобой неприступ­ной крепостью. А там, в конце живого конвейера, около вагонов запевают песню. И вот запел и ты, тело наливает­ся силой.

Мы — молодая гвардия

рабочих и крестьян.

И еще:

Смело, товарищи, в ногу!..

— Эй, эй, давай!

— Не оглядывайся!

— Жги костер!

— Раз, раз-эх! Раз, раз-эх! Раз, раз-эээ...

Э-эй, ух-нем, э-эй, ух-нем,

Ещ-ще-е раа да ещ-ще-е два-а...

— Угу-гу! Занедужили!

— Устанут скоро, подожди.

— Устанут? Ишь ты! Не устанут.

Под натиском белых наемных солдат

Отряд коммунаров сражался...