Сторож брату своему - [9]

Что до других достоинств певицы, то Ситт-Зубейда была осведомлена о них лучше всех: именно она пять лет назад купила девушку за бешеную сумму в пятнадцать тысяч динаров. Пять лет назад — когда Харуна стали мучить странные, расползающиеся по пояснице боли, от которых не помогала даже вытяжка сокирки. Тогда же, пять лет назад, Ситт-Зубейда потратила тысячи и тысячи динаров своего личного состояния, чтобы в тайне ото всех пригласить лекаря-самийа из Абер Тароги. Сумеречник приехал, посмотрел на Харуна, затем вежливо попросил халифа сесть у белой стены — «я так лучше вижу человеческое тело», мягко пояснил он. Посмотрел на Харуна еще раз. А потом поклонился, сказал, что ничем помочь уже не может, отказался от денег и подарков и уехал. Зубейда тогда проплакала несколько дней подряд. Самийа честно признался: недуг оплел желудок халифа, его нити протягиваются к позвоночнику. И Зубейда решила приобрести певицу, за которую безумно ревнивый хозяин просил безумную цену. Когда она пела, взгляд Харуна прояснялся, и боль отступала. И лишь Ариб пробуждала в изъеденном болезнью теле халифа желание — и тогда отступали черные мысли о самоубийстве. Через пять лет Харун потерял остатки терпения и мужества и приказал везти себя к надгробию Али ар-Рида — просить либо быстрой смерти, либо избавления. До Мешхеда он не доехал самую малость. Ситт-Зубейда про себя считала, что праведник откликнулся на молитву Харуна — избавил бремени жизни.

Теперь Зубейда потребовала от певицы нового чуда — обратить мысли ее непутевого сына к женщинам. Но, видно, Всевышний отпустил Ариб удачи лишь на одного страждущего — и аль-Амин не вошел к ней.

— Он ее даже не потискал, — мрачно откликнулась Ситт-Зубейда на вопрос Мараджил.

А та вдруг щелкнула пальцами и засмеялась:

— Пожалуй, сестричка, я знаю что делать!

— Улыбаешься, как лиса-шейх, — проворчала мать халифа.

— Да буду я жертвой за тебя, о Зубейда! — воскликнула Мараджил, складывая искрящиеся от драгоценных камней ладони. — Выслушай меня!

— Ааа, — безнадежно отмахнулась широким рукавом Зубейда.

— Наряди ее в мужскую одежду, — хитро прищурившись, сказала Мараджил.

— Что-ооо?

— Ее, и еще с десяток рабынь постройнее. Убери им волосы под чалмы, завей, как юношам, локоны на висках, надень на них длинные кафтаны — и пусть туго перепояшутся кушаками.

— Ну да, и задницами пусть крутят, — недоверчиво буркнула Зубейда.

— А что? — захохотала парсиянка. — Говорят, такую штуку придумал правитель Хорасана Мубарак аль-Валид. Он тоже был большим охотником до евнухов и мальчиков, и чтоб заиметь, наконец, сына, завел себе харим из гуламийат!

— Кого-кого?

— Гуламийат, девочек-мальчиков, — сверкнула зубами Мараджил.

— Вы, парсы, такие затейники, — скривилась, как на лимон, Ситт-Зубейда — но и задумалась тоже. — И что, заимел этот… как его… аль-Валид сына?

Улыбка смылась с лица Мараджил, как песок с мрамора фонтана:

— Это одному Всевышнему известно.

В ответ на удивленно поднятые брови Зубейды парсиянка тихо пояснила:

— Во дворце тогда перебили всех до единого. Если какая из них понесла и разродилась, мы этого никогда не узнаем.

— Когда тогда? — непонимающе сморгнула мать халифа.

— Когда ваш цепной нелюдь взял город Шапура, — зло скривилась парсиянка.

— Чего это он наш? — тут же взвилась Зубейда. — Он такой же наш, как и ваш!

— А кто его поймал? Кто сюда привез с края света? — Мараджил злилась все сильнее и сильнее.

— Он ваш Мерв спас, между прочим! И Фейсалу! — не сдавалась Зубейда.

— Ну да, а потом раскатал Нишапур, Нису и Самлаган по камешку, — мрачно проговорила парсиянка. — По приказу, между прочим, твоего дяди.

— Мой дядя тогда еще в игрушки играл, — насупилась мать халифа.

— Значит, бабка твоя для нас расстаралась, — сверкнула глазами Мараджил.

— Оставим этот спор, — тихо отозвалась Ситт-Зубейда. — Написал калам, как хотел Всевышний, и тут ничего не изменишь.

— Слыхала я нечто иное, — процедила парсиянка. — Это правда, что вы хотите будить свое чудище?

— А ты, я смотрю, в хадж не собираешься? — вкрадчиво осведомилась Ситт-Зубейда — она начинала терять терпение.

Мараджил быстро прикусила язык.

Что тут ответишь? Скажешь — не пойду, потому как глупость и оскорбление огня Хварны этот ваш хадж? А скажешь — пойду, так чего доброго придется и впрямь садиться на верблюда и брести через безводную пустыню к этому их глупому Камню. Поэтому Мараджил только поклонилась со словами:

— Сказал посланник Всевышнего, мир ему и благословение: «Если ты ищешь сокровищ, то нет сокровища лучшего, чем доброе дело».

Насмешливо скривив губы, Зубейда глядела на склонившиеся к самому ковру перья на шапочке Мараджил. Дождалась, пока парсиянка вынырнет из поклона и проведет по лицу ладонями. И, наконец, ответила — не отпуская с лица недоброй усмешки:

— Недаром сказал Али — да будет с ним мир и благословение Всевышнего!: «Уготован рай для сдерживающих гнев, прощающих людям. Поистине, Господь любит делающих добро!»

Мараджил покорно закивала, отчаянно звеня серьгами. Мать эмира верующих и впрямь могла отправить ее в паломничество — месяц зу-ль-хиджа наступал еще не скоро, но обещал быть таким же опасным, как и пора хаджа нынешнего года. Мараджил не хотела стать пищей для шакалов пустыни — или, того хуже, рабыней, мелющей зерно бедуинам или карматам, которой по ночам раздвигал бы ноги каждый желающий.