Сторона Германтов - [211]

— Ну, нет, — отвечал он с видом знатока, — имя, которое вы назвали, я знаю по клубным ежегодникам, такие люди к Жильберу не ездят. Вы увидите там только крайне приличных и очень скучных людей, герцогинь, облеченных титулами, которые все считали угаснувшими, — но по такому случаю обладательницы извлекли их из забвения, — всех посланников, кое-кого из герцогов Кобургских, иностранные высочества, но там и духу не будет никаких Стермариа. Жильбер заболел бы от одного вашего вопроса. Кстати, вы же любитель живописи, дайте-ка я вам покажу великолепную картину, я купил ее у кузена, отчасти в обмен на Эльстиров, которые нам решительно не по вкусу. Мне ее продали как Филиппа де Шампеня[411], но мне кажется, что это кто-то еще более великий. Сказать, что я думаю? Мне кажется, это Веласкес, причем самого своего лучшего периода, — на этих словах герцог глянул мне прямо в глаза, желая не то убедиться, что я потрясен, не то усугубить мое потрясение. Тут вошел лакей: «Ее светлость велела узнать у его светлости, желает ли его светлость принять господина Сванна, потому что ее светлость еще не готова».

— Проси, — отозвался герцог, взглянув на часы и убедившись, что у него еще есть в запасе несколько минут до одевания. — Разумеется, моя жена сперва его позвала, а теперь не готова. Не стóит говорить при Сванне про вечер у Мари-Жильбер, — сказал он мне. — Не знаю, приглашен ли он. Жильбер его очень любит, потому что считает внебрачным внуком герцога Беррийского, это целая история. (Иначе страшно подумать, что было бы: стоит моему кузену увидать еврея за сто метров, как его чуть не удар хватает.) А теперь все еще осложняется делом Дрейфуса, и Сванну следовало понять, что он больше, чем кто бы то ни было, обязан оборвать все связи с этими людьми, а он, наоборот, ведет возмутительные разговоры.

Герцог еще раз позвал лакея и спросил, вернулся ли человек, посланный к кузену д’Осмону за новостями. Вот в чем состоял план герцога: понимая, что часы кузена сочтены, он стремился справиться о его состоянии до того, как больной умрет и будет объявлен неминуемый траур. Как только ему официально подтвердят, что Аманьен еще жив, он бросится очертя голову на званый обед, на вечер к принцу, на бал, где его, наряженного Людовиком XI, ждет будоражащее кровь свидание с новой любовницей, и, пока не получит всех удовольствий, не станет больше справляться о кузене. А потом, если вечером Аманьен скончается, все наденут траур. «Нет, ваша светлость, он еще не вернулся». — «Черт побери, вечно у нас тянут до последнего», — произнес герцог при мысли о том, что Аманьен вполне мог успеть испустить дух до выхода вечерней газеты и тогда пропал его бал-маскарад. Он велел принести «Ле Тан», но там ничего не было.

Я очень давно не видел Сванна и на секунду усомнился, не брил ли он раньше усы и стриг ли волосы бобриком, потому что его было трудно узнать; он в самом деле переменился, и даже очень сильно, потому что тяжело заболел и недуг преобразил его куда значительней, чем если бы он отпустил бороду или стал носить пробор на другую сторону. (Недуг был тот же самый, что свел в могилу его мать, причем заболела она в том же возрасте, в котором он был сейчас. В сущности, по вине наследственности наша жизнь настолько изобилует магическими числами и дурными предзнаменованиями, будто на свете и впрямь есть колдуньи. И подобно тому как для человечества в целом установлен определенный срок жизни, есть такой срок и для каждой отдельной семьи, а вернее, для всех членов этой семьи, похожих друг на друга.) Сванн был одет с элегантностью, которая у него, как и у Одетты, связывала его сегодняшнее «я» с тем, что было когда-то давно. Затянутый в жемчужно-серый редингот, выгодно подчеркивавший его высокий рост, стройный, в белых перчатках в черную полоску, он носил серый, расширявшийся кверху цилиндр, какие Дельон[412] уже не изготовлял ни для кого, кроме него, принца де Сагана, г-на де Шарлюса, маркиза Моденского, Шарля Хааса и графа Луи де Тюренна. Меня поразило, что на мой поклон Сванн отозвался прелестной улыбкой и сердечным рукопожатием; я-то думал, что спустя столько времени он меня не сразу узнает; я признался ему в своем удивлении; в ответ он, еще раз пожав мне руку, расхохотался с долей негодования, словно я, предположив, что он меня не узнает, подверг сомнению сохранность его рассудка или искренность его дружбы. А между тем я ведь был прав: спустя несколько минут, — я узнал об этом много позже, — услыхав от кого-то мое имя, он не понял, что речь обо мне. Но он так владел собой, так искушен был в светских играх, что никакие изменения ни в его лице, ни в словах, ни в том, что он мне говорил, не выдали, что слова герцога Германтского его удивили. К самообладанию, впрочем, добавлялись такая же естественность, такая же независимость во всем, даже в манере одеваться, какая была типична для Германтов и им подобных. И когда старый клубмен отдал мне поклон, не узнавая меня, это был не холодный, формальный поклон чопорного светского человека — нет, его поклон был полон истинного дружелюбия, неподдельного расположения; этим искусством владела, кстати, герцогиня Германтская: встретив вас, она даже улыбалась вам первая, не дожидаясь вашего приветствия, в отличие от прочих дам из Сен-Жерменского предместья, обычно отделывавшихся машинальным кивком. Вот и у его шляпы, которую он по обыкновению, уже выходившему из обихода, положил на пол рядом с собой, подкладка вопреки общепринятой манере была из зеленой кожи: чтобы меньше пачкалась, как он говорил, а на самом деле для красоты.