Столп. Артамон Матвеев - [5]

   — Государь меня скоро велит отпускать, — говорил генерал скороговоркой. — Всего добра с собой не увезёшь... Вот картина. От души.

Генеральский кучер внёс в комнату картину, поставил к стене и, поклонившись, вышел.

   — Это «Бегство Иосифа от Петерфиевы жены», — сказал Бауман.

   — Петерфиевы? — не понял Артамон Сергеевич. — Ах, это когда Иосифа соблазняла жена его господина... Египтянин Потифар. Потифарьевой.

   — Так! Так! — согласился генерал.

   — Тело-то у Иосифа — живое.

   — Большой мастер. Я эту картину купил у вдовы пастора Иоакима Якоби, у фрау Сары. Помогал. А пастырство оказывается — всё равно что приданое.

   — У нас то же самое... На вдовах священники не женятся, это недопустимо, но дочерей за молодых поповичей отдают. Вместо приданого — место. Приход... За картину благодарю. Подарок — зело, зело... Вот сюда и повесим, рядом с «Целомудрием».

В комнату вошли слуги, принялись готовить стол. Златотканую парадную скатерть поменяли на обеденную, ослепительно белую, с жемчужной каймой, с серебряными узорами по углам. И тотчас понесли яства.

   — Ах! Русский хлеб-соль. Вернусь домой, в свой страна, как с неба на землю. — Генерал посмотрел Артамону Сергеевичу в глаза и выложил, с чем пришёл: — Если можно, помоги, добрый друг. Великий государь в 65-м году повелел сыскать ему лейб-медика. Пастор Иоанн Готфрид Грегори ездил в Саксонию. Он приискал, я поручился. Герр Лаврентий Блюментрост приехал с семейством — с женой, с двумя дочерьми. А место отдали Иоанну Костеру фон Розенбургу, не имевшему ни грамот европейских дворов, ни рекомендаций знаменитых докторов... Хотят сделать плохо мне, но страдаю не я... Страдает доброе почтенное семейство.

Артамон Сергеевич, краем глаза следивший за столом, распахнул руки.

   — Николай Антоныч, за стол. Прости, что на скорую руку собрано, — не ведал, какой гость на порог. Выпьем, закусим, в голове станет веселее, что-нибудь придумается.

Стол на «скорую руку» являл собой зрелище вдохновенное. Посредине в саженной серебряной триере плыл, откупоривая токи желудочного сока, царь-осётр. Кругом осётра, опять на серебре, — стерляди, сиги, лососина. Из дичи — пара тетеревов, гусь, запечённый с репой... Из копчений — ветчинка, медвежатина. Пирогов было пять: с зайчиком, с белугою, с грибами, с яблоками в мёду, с рябиной — прихоть Артамона Сергеевича. И ещё дюжины две судков и тарелей с соленьями, с приправами, да сверх того, в узорчатых, окаймлённых жемчугом туесах, — брусника, морошка, клюква.

   — Морозно? — спросил Артамон Сергеевич гостя.

   — Крепко морозно! — Генерал за усы себя потрогал. — Сосульки прирос.

   — Тогда и мы крепенького! — решил Артамон Сергеевич, наливая в позлащённые чарки водку двойного перегона.

Тут в комнату вошли Авдотья Григорьевна и Наталья Кирилловна. Генерал поцеловал дамам ручки. Артамон Сергеевич показал на мёд, на романею, на вишнёвку.

   — Любимое, — сказала Авдотья Григорьевна, и Артамон Сергеевич наполнил рубиновым вишнёвым вином два кубка из горного хрусталя.

Бауман, как всякий немец, умеренности в питье в гостях не терял, а вот ел, распустив заранее пояс.

   — О! О! О! Ваши пироги, Авдотья Григорьевна, мой великий опасность! — говорил он, стеная. — Я забывать, генерал ли я или всё ещё солдат. Забывать, сколько мне лет, я есть жадное, ненасытное дитя. У вас и горькая рябина — сладкий восторг!

   — Генерал, ваши слова лестны, но они несправедливы к другим хозяйкам, — улыбнулась Авдотья Григорьевна. — А пирог с рябиной стряпала Наталья Кирилловна.

   — Браво! Браво! — Бауман поклонился девушке.

Но пора было и хозяину воздать должное. Речь перетекла на дела государственные. Бауман, простецки тараща глаза, сказал Артамону Сергеевичу:

   — Ваш дом не только хлебосольный, но и дом многих милостей. Сюда приходят с опущенными плечами, как мокрий куриц, а уходят... Нет, улетают, как соколы! Есть и коршуны. Есть лисы. Но больше всё-таки птицы, коршуны. Казаки-коршуны. Я, Артамон Сергеевич, совсем ушёл от дел, но скажите, в Малороссии опять есть измена?

   — Измена для казаков — это как для поляков гороховая подлива к блюдам. Бывший гетман Юрий Хмельницкий снял монашескую рясу. Соединился с гетманом Ханенко, Ханенко поляки в гетманы поставили. К двум коршунам, как вы говорите, прилетел третий — Суховей, кошевой гетман. Втроём зовут к себе гетмана Демьяна Многогрешного — на Дорошенко. Дорошенко — ещё один гетман. Западный, но уже не польский, а казачий. Пять гетманов — пять несчастий. А что до измены? Изменой кормится старшина, а народ голову перед саблей клонит, у кого сабля, тот и пан.

   — Канцлер[2] Ордин-Нащокин ненавидит казачков. За непостоянство ненавидит.

   — Чтобы требовать постоянства, нужно постоянную жизнь устроить. — Артамон Сергеевич прижал на виске вздрагивающую жилку. — Киев отдан во владение великому государю на два года, срок уже истёк. Люди не знают, чьи они сегодня, чьи будут завтра. Богородице ли им молиться с утра или уже Матке Бозке.

Генерал отведал вишнёвки, и лицо у него стало печальным.

   — Ах, этот есть непостоянный белый свет. Какой несравненный вкус вина, сколько жемчуга на платьях, сколько золота на главах церквей! Увы! Увы! Вся нынешняя моя жизнь совсем скоро будет мемоарем... Грустно! Грустно быть очень, очень важным — и вдруг... капут! Скажи, Артамон Сергеевич, кому нужен генерал без солдат?.. Но я всё-таки почитаю себя счастливым человеком. Только в России можно... слово, слово! — фольштенгих — полно... сполна познать, ты очень и очень нужен. — И вдруг засмеялся. — Хотя могут забыть про жалованье... Служи, получишь потом. Потом, потом... Вот и Блюментросту сказали — потом будешь лейб-медик. Потом.