Столп. Артамон Матвеев - [4]

Покойно вдруг стало. Вдова молдавского господаря, бают, красоты самой что ни на есть заморской, но ведь не дева. Языка русского не знает. Цветок да, Господи, — сорванный!

Артамон Сергеевич зажёг в двух канделябрах большие свечи и позвонил в позеленелый от древности, но ахти какой звонкий бронзовый колокольчик.

В комнату, топая, влетел карла Захарка:

   — Я перед тобой, господин, как конь перед травой.

   — Позови барышню, Наталью Кирилловну.

Воспитанница внесла в комнату запахи мороза и весны. Чёрные глаза сияли.

   — Мы с Авдотьей Григорьевной на звёзды в зрительную трубу глядели. Видели звёздочки, какие глазами и прижмурясь не углядишь. А я всё-таки немножко ужасалась.

   — Чему же? — улыбнулся Артамон Сергеевич.

   — А вдруг Господа Бога узришь али само — Царство Небесное?

   — Так ведь Бога — не диавола.

   — Коли не дано, значит, грех любопытствовать.

В карих глазах Артамона Сергеевича сияли смешинки, но смотрел он так, будто из глины лепил. И грудь — Боже ты мой, и бедра. Наталья Кирилловна зарделась, опустила глаза, но речь благодетеля текла размеренно, учительно.

   — Бог создал человека голеньким, а мы в одеждах. Какой кортель на тебе, да с вошвами... Ну, подними глазки-то!.. Вот так. Господь Бог, Наталья, дал человеку разум. Разум, как и вся Сила Небесная, невидим, но через него человек познает себе на удивление и на великую пользу полноту Божьего Творения. Господь благословляет познающего, и горько Ему, Свету и Миру, когда мы содержим свой ум в лености, в небрежении... Сокровенное у Господа не запретно, но хранимо до времени... Может, для того, чтобы не напугать... Вот и мне пришло время поговорить с тобою о деле важном и наитайнейшем.

Наталья, не шевельнув бровью, глянула на благодетеля одним глазом и тотчас опустила веко.

   — Отучи себя. Бога ради, от подобного взора! — Артамон Сергеевич даже руками всплеснул. — В Тереме малостей нет. Поглядишь этак, скажут — у неё заговор.

Наталья сглотнула, шея у неё дёрнулась, вытянулась, точёные щёчки пылают, уши пылают. Высокая, и грудью высокая, в талии — тростиночка, а в бёдрах — пышность. На такую деву и смотреть-то искушение и соблазн.

   — Хочешь царицею... быть? — спросил Артамон Сергеевич, и на «быть» у него воздуху не хватило.

Девушка подняла тяжёлые тёмные ресницы, в чёрных сияющих глазах её стоял смех.

   — Хочу!

Артамон Сергеевич перекрестился.

   — Тогда давай потрудимся. — Сел, указал на кресло, в котором сиживал царь. — Одним глазом, поднимая лишь веко, никогда и ни на кого, даже на обидчика, тем более на слуг — не смотри. Забудь, что этак глянуть умеешь. Слуги, даже самые ничтожные, обиды свои таят до гроба. Но и у них бывает час торжества. Любви ни у кого не ищи, это принимают за слабость, но позволяй — это уж сколько угодно — любить себя. Для этого приветливых глаз достаточно... А теперь ну-ка посмотри, чтоб ласковая твоя душа была видна.

Наталья подняла веки.

   — Умница. От смущения лепее получилось. Вот и не забудь, что было у тебя в сердце. А теперь — пройдись.

Наталья снова вспыхнула, но встала.

   — Прости меня, Бога ради! Но в Тереме столько глаз. И всякий как коготок, а то и целая лапа... Туда-сюда походи, будто меня и нет. Ты походи, а я помолчу.

Наталья порывисто сделала несколько шагов к окну. Принялась ходить от двери до изразцовой печки и обратно. Остановилась.

   — Сама знаю, тяжёлый у меня шаг, медвежий.

   — Спину держишь прямо, а скованности не видно. Прирождённая царица! — Лицо Артамона Сергеевича было серьёзное. — Носки, верно, внутрь ставишь... Походи-ка ты по дому, думая о ногах. Стопу разворачивай, не пятку в пол тыкай — носком касайся.

Наталья прошлась по-учёному.

   — Вот!

В комнату вошла Авдотья Григорьевна. Артамон Сергеевич встал, провёл супругу за руку к креслу.

   — Нам твой совет нужен. Как ты думаешь, какой цвет более всего к лицу нашей горлице?

Авдотья Григорьевна засмеялась:

   — Ей всё к лицу.

   — Это верно! Однако дело серьёзное.

   — Надо посмотреть. Тут и красное — праздник, и чёрным можно изумить.

   — А если белое? С изморозью, с жемчугом?

   — К белой высокой шее — очень, очень... Загадочная фея.

   — Авдотья Григорьевна, завтра же принимайтесь шить платья. И такое и этакое.

В комнату опять влетел карла Захарка:

   — Немец приехал!

   — Что за немец?

   — Енерал.

   — Я пойду? — Наталья Кирилловна вопросительно подняла брови.

   — Пошли, Наташа, угощение приготовим, — быстро поднялась Авдотья Григорьевна.

2

Николай Бауман дослужился в России до чина полного генерала и стал ненадобен. Слишком много завистников нажил. Немецкая, зело учёная, зело чистая, зело обходительная, слобода поражена была завистью, как куриной чумой, — куда русским завидкам! — у немцев до смертоубийств дело доходило.

Генерал приехал радостный, румяный от мороза. Ему было немного за пятьдесят, но он чувствовал себя молодцом, и грядущий отпуск[1] на родину после двенадцати лет русской службы был ему, как красная тряпка быку. Чувствительная печаль сменялась бурями безудержного гнева, а гнев — припадками отчаяния и любви.

Строгое лицо генерала озаряла растерянная, вопрошающая улыбка, и Артамон Сергеевич понял: знаменитый Николай Бауман приехал просителем.